бы согреться. Он слишком много говорил о себе. И даже не узнал толком, зачем она его позвала.

Улицы лежали перед ним просторные, как поля, и ничто не мешало ему идти и думать. Он только не хотел вспоминать о том, как она вырвалась от него.

Но руки его помнили. Они словно что-то утеряли. Сжатые кулаки лежали в кармане куртки как чужие, как ненужные.

14

Шло самое глухое и трудное время ночи — между тремя и пятью часами. Спали свободные фельдшеры и санитары. На диване под ворсистым одеялом всхрапывала Евгения Михайловна. За столом друг против друга сидели Кира Сергеевна и Юрочка. Оба румяные, будто только что из бани, оба в свежих хрустящих халатах. Чисто выбритый Юрочка что-то говорил басом, прорывающимся из шепота, а Кира бесшумно хохотала, прикрывая ладошкой сиреневый рот.

Она тотчас потащила Ксению смотреть уже законченную стенгазету. Это было настоящее произведение искусства. «Коллективное», — скромно сказала Кира. Портрет Евгении Михайловны обрамляли яркие цветы. Под портретом шли стихи, каллиграфически от руки написанные. Статьи, напечатанные на машинке, тоже были обведены гирляндой крупных, синих васильков и маков. Центральный опус, озаглавленный «Очерк», начинался так:

«Мы ехали на машине по роскошному, широкому городскому проспекту. Солнце рассыпало золотые лучи над столицей нашей родины, в которой до Великой Октябрьской социалистической революции был один пункт «Скорой помощи».

И дальше шли внушительные колонки цифр, нагляднейшим образом демонстрирующие рост здравоохранения в Москве.

— Ничего, правда? — любуясь газетой, спросила Кира.

— Замечательно! — похвалила Ксения. — А что это у вас, Кирочка, так халат топорщится?

Кира обрадовалась:

— Заметно? Это я вечернее платье надела. Показать?

Она вмиг скинула халат, плавно повернулась на месте, прошла два шажка вперед, покрутила юбкой, подражая девушкам, демонстрирующим по телевидению последние моды.

Было странно видеть женщину с искусно растрепанной головкой, оголенными плечами и пышными юбками в тесном помещении, между газовой плитой и умывальной раковиной.

— Я это платье четвертый раз надеваю. В первый раз на вечер молодых специалистов в Кремле, потом — на Новый год. Еще в Большой театр ходила. А завтра у нас такой праздник! Пусть хоть под халатом нарядная буду. А топорщит оттого, что нижняя юбка на китовом усе.

Она подняла зеленую парчу, чтобы показать китовый ус, но тут же взвизгнула и выпрямилась. Вошел Алексей Андреевич.

— Милые дамы, не пугайтесь. Я ничего не видел и вообще так устал, что не способен ничего воспринимать.

— Жаль, — сказала Кира, — мне хотелось бы узнать ваше мнение о моем платье.

Она снова прошлась, кокетливо поводя голыми плечиками. В дверь просунулся Юрочка и смотрел, восторженно подняв брови.

— Вы еще больше украшаете это платье. Вот все, что я могу сказать. Может быть, Юрочка что-нибудь добавит.

— Юрий Иванович, — поправила Кира и густо покраснела.

— Виноват, забыл, — усмехнулся доктор Колышев. — Вы счастливец, Юрий Иванович, проявляется такая забота о вашем авторитете.

— А что, в самом деле, — Кира вздернула стриженую головку. — Все кругом — Юрочка, Юрочка. С какой стати? Вот вас ведь никто не зовет по имени, а вы не намного старше.

— Ничего не могу возразить. Вы правы. Меня никто по имени не зовет. Но авторитет — дело тонкое, Кира Сергеевна. Он как белый гриб. Никому не удается вырастить его искусственно.

— Так, значит, вы считаете, что Юрочка…

— Юрий Иванович, с вашего разрешения, — с улыбкой поправил ее Алексей Андреевич, но тут вмешался сам доктор Самойлов.

— Кому — Юрий Иванович, кому — Юрочка, — он взял Киру под локоток. — А нам уже прозвонили звоночки.

Они заторопились уезжать. Ксения пошла в комнату врачей. За ней, не отставая ни на шаг, шел Алексей Андреевич.

— Вы меня вынуждаете бороться с пустотой. Я ничего не понимаю, а непонятное всегда страшно.

Надо было сказать ему: я думала, что из моей жизни ушла радость любви. Мне стало жаль себя. Я поверила всем словам, потому что давно таких слов не слышала. Мне показалось, что я вас полюбила. И решила, что это очень серьезно и необходимо нам обоим…

Он спросит — что же произошло?

Были сказаны две фразы — их не мог сказать человек, которого я полюбила. Был разговор отца с сыном. Его не мог вести человек, которого я полюбила. Был мальчик…

И все обернулось ощущением непоправимости сделанного, отчаянием. И обидой. Не на кого-нибудь, а на себя, только на себя.

Но она молчала. Говорил Алексей Андреевич:

— Вы пришли ко мне с такой очаровательной легкостью, с такой щедрой легкостью, о которой можно только мечтать. Без вопроса о том, что будет завтра. Все было просто, естественно и хорошо. А потом какой-то надрыв, достоевщина. К чему?

Она молчала.

— В мире идет великая переоценка ценностей. В век тарантасов и самоваров формула: «Я другому отдана и буду век ему верна» — была эталоном женской добродетели. Но ведь в Эпоху завоевания атома человеческая сущность не могла не измениться, Ксаночка. Сейчас иные критерии…

— Убедительно, — сказала она. — Значит, совесть, честь, долг — все меняется? И все к худшему?

Алексей Андреевич прикрыл глаза рукой.

— Еще только сегодня утром мне казалось, что кончилось мое одиночество. А мне ведь тоже нужно человеческое тепло…

— У вас есть сын.

— Меня казнят за это? Там так мало моего сердца…

Этим он хотел успокоить Ксению!

— Почему вы его так бережете, свое сердце? — она сказала это очень громко.

Проснулась Евгения Михайловна. Привыкшая подкреплять себя коротким сном, она засыпала и просыпалась внезапно и легко.

— Как же сердце не беречь? Его беречь надо. Оно — работник. А мы на него все наваливаем — то лишнюю рюмочку, то лишнюю папиросу…

— То лишнюю любовь, — подсказала Ксения.

— Ну, не знаю, — Евгения Михайловна сложила одеяло и взбила маленькую подушку, — любовью нынче всякое называют. Промелькнет меж людей мимолетная симпатия, и уже засчитывается за любовь.

В окошко просунулась лохматая Володина голова.

— Ксения Петровна, девушка обварилась. Стерильного материала надо взять.

— На производстве?

— Да нет, дома.

— Ночью?

— Купалась, не иначе, — уверенно сказала Евгения Михайловна. — Девушки всегда по ночам купаются, особенно в коммунальных квартирах. Запрутся на три часа… Вы ее сразу в стерильные простыни заверните.

Она сама пробежала к чуланчику, где хранился стерильный материал.

Алексей Андреевич перехватил у Ксении из рук шинель.

— Скажите мне что-нибудь. Я не отпущу вас так.

— Алексей Андреевич, давайте договоримся. Мы не будем продолжать никаких отношений. Нам придется работать вместе, так вот, раз навсегда. Ничего не было. Договоримся.

— Вы так хотите?

— Да.

— Как это страшно! Как это жестоко! — Он вдруг порывисто протянул ей шинель. — Ксаночка, пожалейте меня. Нам надо поговорить. После дежурства. Всего на