— Благодарю вас, не надо. Пустое, я сам виноват: точил Габриелю бритву, и рука сорвалась.

Опустив взгляд, молодой человек сосредоточил внимание на еде; тема была закрыта. Я насторожился, но постарался не обнаруживать своего интереса к бритве Габриеля.

— Стало быть, мастер Норрис к университетскому цирюльнику не ходит? — с деланым безразличием поинтересовался я.

Томас выдавил улыбку:

— Говорит, это циркач, а не цирюльник, и предпочитает бриться сам.

— Когда вы точили бритву?

Томас прикинул:

— В субботу, вероятно. Он собирался побриться перед диспутом.

— И с тех пор бритва лежит на обычном месте?

— Не знаю, сэр. Я не смотрел. Наверное, куда ей деваться?

Он наморщил в удивлении лоб.

— А мастер Норрис когда-нибудь одалживает бритву друзьям?

— Никогда, сэр. Он к своей собственности ревниво относится. Многие вещи у него ценные, или же они дороги ему потому, что достались от отца.

Спрашивать, зачем мне понадобились такие подробности, он не стал, хотя смотрел на меня с удивлением. Мы посидели несколько минут молча, потом я положил остатки хлеба в тарелку и вытер руки.

— Однако это известие об отце вы получили не напрямую, ведь он не стал бы писать вам о своих планах, раз письма перехватываются.

— Нет, у него был другой корреспондент, — с полным ртом отвечал Томас.

— Был?

Томас замер, взгляд его заметался: мальчишка понял, что проговорился.

— Доктор Мерсер? — надавил я: если известие пришло три дня назад, доктор Мерсер единственный человек, о котором уместно говорить в прошедшем времени.

Парень нехотя кивнул.

— Они продолжали переписываться. Отец доверял Роджеру Мерсеру, они были близки.

— Но ведь Мерсер донес на него?

— Вряд ли. Отец так и не узнал, кто его выдал, но он не думал, что это Мерсер. Все, что сделал Мерсер, — дал против него показания на суде.

— Пожалуй, и этого достаточно, чтобы дружбе пришел конец. Или ваш отец наделен даром всепрощения?

Томас отложил нож и сердито посмотрел на меня:

— Вы так ничего и не поняли! О том-то я говорю: им важнее всего дело, важнее всего их вера. Ради веры они пожертвуют дружбой. Отец и не ожидал ничего другого от Мерсера, он и сам дал бы показания против Мерсера, если бы тот попался. Их дружба ничто перед верой. Если бы Роджер заступился за отца, они бы вместе угодили в тюрьму или в изгнание, и кто бы тогда продолжил борьбу?

Я смотрел на парня почти с ужасом.

— Роджер Мерсер тоже был католиком? — прошептал я.

Томас подался вперед, перегнувшись через стол.

— Теперь-то уж все равно, если вам я расскажу, — произнес он. — Только вы сохраните это в тайне, очень вас прошу, иначе его семья тоже пострадает.

— Я никому не скажу. Но если Роджер был католиком, — продолжал я, пытаясь осмыслить услышанное, — и если ваш отец писал ему из Реймса, он, должно быть, делился с ним планами относительно деятельности в Англии? Возможно, Роджер принимал в этом какое-то участие?

— Содержание их писем неизвестно мне, сэр, — ответил Томас, вертясь от неловкости на стуле. — Доктор Мерсер сообщал мне лишь те новости, которые непосредственно касались меня.

— Разве их переписку ректор и его приспешники не перехватывали? И никому не казалось странным и подозрительным, что Мерсер переписывается с бывшим другом, осуждению которого он способствовал?

— Доктор Мерсер получал письма не по университетской почте, сэр. — Голос Томаса упал до шепота. — Он платил кому-то в городе, у кого есть возможность отправлять письма на материк и получать почту оттуда.

— Должно быть, этот «кто-то» — книготорговец?

— Я не спрашивал, это не мое дело. — Томас отвечал равнодушно, однако прятал глаза. Вдруг он подался вперед, лег грудью на стол и ухватил меня за рукав. — Сэр, за моего отца я не отвечаю, ни за его поступки, ни за письма, какие он посылал кому-то. Целый год я пытаюсь объяснить: все, чего я хочу, — это жить спокойно, покинуть Оксфорд, изучать право в Лондоне. Однако покуда во мне видят сына моего отца, никто не позволит мне стать юристом и обзавестись семьей. А уж теперь, когда он иезуитом заделался… — добавил мальчишка, совсем рассиропившись от жалости к себе. — Тайный совет расплодил соглядатаев, и рано или поздно ему все станет известно. Если только за меня какой-нибудь влиятельный человек не заступится.

Томас жалобно взирал на меня, однако я не замечал этого, поскольку в тот момент думал совсем о другом: если Эдмунд Аллен решил стать членом ордена иезуитов, он конечно же связан с католической миссией в Англии. Так вот почему комнату Мерсера обыскивали: письма Аллена, если в них содержались сведения насчет этого, послужили бы достаточной уликой для осуждения заговорщиков. Но убийство Роджера из этого не вытекало. Может быть, он угрожал предать соучастников? Или попросту перешел кому-то дорогу? Возможно, в переписке Роджера Мерсера и Эдмунда Аллена были названы чьи-то имена, и кто-то хотел любым способом спастись от разоблачения? Инициал «Дж», которым был помечен день убийства в календаре Мерсера, вполне мог означать Дженкса, прикинул я. Если человек способен, не поморщившись, отрезать самому себе уши, он столь же хладнокровно убьет любого, кто станет угрозой для его дела. Впрочем, может быть, я сам себя накручиваю, наслушавшись россказней Коббета?.. Слишком много вопросов, и слишком мало ответов. Я опустил голову на руки и уставился на стол.

— Вам нехорошо, доктор Бруно?

— Я подумал, быть может, Мерсера убил католик, — пробормотал я, не отдавая себе отчета в том, что думаю вслух; опомнился, лишь перехватив удивленный взгляд Томаса.

— Доктора Мерсера загрызла собака, — напомнил он мне.

— Полно, Томас! Часто у вас тут в Оксфорде бродячие псы на людей кидаются? Проникают в запертый двор колледжа?

— Не знаю, сэр. — Он снова спрятал глаза. — Знаю лишь то, что сказал нам ректор: калитку оставили незапертой, и в сад забрел бешеный пес.

Он заглянул в опустевшую кружку, словно пиво могло появиться там само собой, стоит лишь пожелать.

— Выпьем еще?

Он с готовностью закивал, я подозвал служанку и попросил принести еще две кружки пива. Когда служанка отошла, я в свою очередь перегнулся через стол и заставил Томаса взглянуть мне в глаза.

— Вы об этом и хотели поговорить со мной наедине? О вашем отце?

Томас поскреб ногтями дощатый стол.

— В день вашего приезда я принял вас за сэра Филипа Сидни, — тихо произнес он. — Вы были добры ко мне, когда ректор Андерхилл принялся меня позорить, и я подумал — глупо, конечно, с моей стороны — но я подумал, если вы дружите с таким человеком, как сэр Филип, вы могли бы заступиться за меня.