— У меня теперь нет партнера. Видишь ли, у меня дети не получаются. Яйца я откладывала много раз, а детей нет. Я бы хотела стать твоей, но ты должен об этом знать.

— Я бы тоже хотел быть с тобой.

— Но ты меня понял?

Я просто не могу ничего ответить. Мне еще не доводилось беседовать ни с кем, кто говорил бы и думал до такой степени откровенно. Ее мысли, ее манера общаться чисты и незатейливы, как прозрачная вода в хрустальной масленке. Между нами возникает какое-то естественное взаимное притяжение, такого чувства я никогда прежде не испытывал. Мне кажется, что мы постепенно становимся одним целым. И я начинаю петь:

Я предлагаю нетленные семена радости,

Бесконечное сближение. Давай

Полетим вместе. Наше сегодня вырастает

Из вчерашнего завтра; расправим же крылья,

Плавно заскользим в наше, только наше вчера.

Давай полетим.

— Как мило, это даже сильнее, чем твоя первая песня. И вообще, в твоих песнях есть такое, о чем я слышу впервые. Такое ощущение, что ты больше чем просто птица и что ты побывал за пределами клетки.

— Спасибо. Но если ты птица, то что может быть больше этого. Это поистине беспредельно. Давай полетаем вместе.

Той ночью мы летаем по всей клетке. Я показываю ей трюки, которым меня научил Альфонсо, а она показывает мне, как быстро разворачиваться и приземляться с изящным медленным зависанием. Она здорово чувствует воздух, он для нее служит надежной опорой, с которой не соскользнешь просто так. Это все равно как ступать по воде. Причем без того, чтобы бестолково барахтаться в воздухе и бить по нему крыльями.

Следующей ночью сон продолжается, в нем еще далеко до вечера — собственно, едва миновал полдень. Еще никогда в моих снах мне не снилось такое раннее время. В клетке приготовлена свежая вода для купания. На этот раз я о ней не забыл.

Я вижу Перту. Она меня ждала и приветствует меня, подлетая ко мне поближе еще до того, как я сам успеваю к ней подлететь. Она смотрит мне прямо в глаза, как этого никогда не делают птицы. Но стоит мне вспомнить об этом, как она поворачивает головку и смотрит на меня уже по-птичьи. Разглядывая друг друга, мы вовсю крутим головами. То я на нее смотрю левым глазом, и она на меня тоже левым, то я правым, и она правым, то я левым, а она правым, то она правым, а я левым. Не припомню, чтобы птицы себя так вели. Затем она летит к нижнему насесту и садится на него.

— Давай сюда, Птаха, искупаемся вместе.

А ведь я не говорил ей, как меня зовут.

Я лечу следом за ней, недоумевая, откуда она знает мое имя. В моем сне образуется какая-то брешь. Чего-то я не понимаю. Та ли со мной сейчас Перта, которая на самом деле находится в вольере, или совсем другая? Знает ли она мое имя потому, что его знаю я? Неужели я все-таки ее полностью выдумал? Вместе с ней лечу к воде. Она сидит на краю масленки и ждет. Я присаживаюсь рядом. Она погружает свой клювик в воду и плещет ее на меня. Мне до сих пор никогда не доводилось купаться в облике птицы, и я не очень хорошо знаю, как это делается. Погружаю клюв в масленку и тоже плещу на Перту. Выходит довольно неуклюже. Перта смотрит на меня пристальным взглядом. Затем опять плещет на меня воду. Я плещу на нее. На этот раз получается лучше. Я ужасно боюсь, что Перта догадается, что я не птица, а парень, и начнет бояться меня. Так между нами встают вина и страх. Перта чувствует это. Она смотрит на меня, потом опускается в воду. Солнечный луч опять преломляется в хрустале и разлетается цветными брызгами. Когда Перта осыпает меня каплями-бисеринками, я словно купаюсь в их радужном свете. Потом я и сам оказываюсь в хрустальной масленке — трепеща, исчезая и растворяясь в этом свете, в воде, в Перте. Меня словно несет на своих волнах неведомая музыка. Похоже, она рождается в нас самих, и мы под нее танцуем. Я повторяю каждое движение Перты. Мне даже не нужно петь. Я вдруг понимаю, что она танцует каждый раз, когда слышит пение кенара, — наверное, это делают все канарейки. Это еще кое-что из того, о чем нельзя узнать, не будучи птицей: канарейки танцуют.

Промокнув насквозь, мы заканчиваем купание и вместе облетаем всю клетку. Мы стали тяжелыми от впитавшейся в перья влаги. Летя по воздуху, мы ощущаем то же, что, должно быть, чувствует какой-нибудь мальчишка, плывя против течения. Мы продвигаемся очень медленно. Преодолеваем неподатливое пространство, боремся за каждый дюйм воздуха. Капли воды срываются с наших крыльев, и мы словно кропим ими друг друга. Я по-прежнему следую за Пертой, не сводя с нее глаз и повторяя все ее движения. Похоже на продолжение танца, только теперь его элементы стали медленнее, но это все-таки танец. Перта видит, что я наблюдаю за ней. В ее глазах я вижу немой вопрос. Наверно, птицы никогда не смотрят друг на дружку так, как я смотрю на нее. А я гляжу на Перту, во-первых, потому, что это доставляет мне удовольствие, а во-вторых, мне хочется узнать, что надо делать птице после купания.

Когда наконец мы обсыхаем, то садимся на верхний насест бок о бок и чистим перышки. Какое волшебное чувство — протягивать через приоткрытый клюв слегка влажное перо, ощущая все разошедшиеся бородки и соединяя их. Это все равно как тщательно расчесывать мокрые волосы, но в тысячу раз приятней. Перья должны быть уложены так, как нужно, и никак иначе. Когда они лежат именно так, возникает чувство какой-то законченности, завершенности, ощущение того, что все обстоит как полагается. Мне хочется сделать одну совершенно невероятную для птиц вещь: поперебирать и поразглаживать перышки у Перты. Никогда не видел такого у птиц. Из своих наблюдений я могу заключить, что птицы не знают иных знаков внимания, кроме как петь, щебетать, кормить избранницу и сношаться с ней. Мне же хочется приласкать Перту, как парень ласкал бы девушку, но у меня только клюв и лапы. А выглядело бы так естественно — взять ее перышко в свой клюв и распрямить мягкими, нежными его уголками. Что поделаешь, тут кенар и парень различаются очень сильно. Я решаю спросить ее о моем имени.

— Перта, откуда ты знаешь, как меня зовут?

Она смотрит на меня с удивлением. Даже перестает прихорашиваться.

— Я не знаю твоего имени. Ты мне его не говорил.

— Но когда ты позвала меня купаться, то назвала меня Птахой.

— Да, но Птаха — не имя.

— Тогда что же это такое?

— Это прозвище, Птаха и есть Птаха. Так зовут птицу, когда не знают ее имени. Причем любую. И любая птица об этом знает.

Ну как можно объяснить, что я этого не знал? Почему и каким образом все это могло получиться в моем сне? В ту ночь я ни на минуту не забывал, что все происходящее мне снится, но то была едва ли не последняя из таких ночей. Перта глядит на меня и спрашивает:

— А как узнал мое имя ты? Ведь и я тебе не говорила.

В моем втором сне, который мне снился, когда в первом мне снилось, что я сплю, у Перты уже имелось имя, и оно было Перта. Она мне его и вправду не говорила. Я его придумал. Откуда бы мне знать ее имя? Приходится снова врать.