Поток положительных эмоций во время посещения красивейших мест в Германии и в Австрии немедленно прерывался, когда я встречал немцев и австрийцев, казавшихся мне знакомыми. Мне трудно было отрешиться от подобного чувства и во время случайных встреч с пожилыми немцами, поселившимися в США и Канаде.

Арвиду сорок три года. Он родился в 1945 году. Я не уточнил, когда именно. Но даже появись он на свет в первый день этого года, я, последний раз раненый в конце января, не мог встретиться с ним в бою.

Арвид оказался симпатичным интеллигентным человеком. Он бизнесмен. Его хобби – стеклянная скульптура. Нет, он не следует классике. Его произведения – это своеобразные конструкции из целого и битого стекла, это символы, смысл которых абсолютно ясен благодаря изречениям из Библии. Все надписи на иврите. Буквы ивритского алфавита в его скульптурах так красивы, что сами по себе составляют существенную часть воплощенного художественного замысла. Почему надписи на иврите? Действительно, готический шрифт представляет художнику не меньшие возможности. Но все его произведения на сугубо еврейскую тему, и Арвид дарит их синагоге. К раввину он относится с огромным почтением и считает себя его учеником. Арвид, конечно, верующий, хотя не может отнести себя ни к одному из известных ему вероисповеданий. Пожалуй, иудаизм ему ближе всего. Но евреев он никак не может понять.

Как после всего могут они селиться в Германии? Как могут они выносить немецкую речь и даже считать ее своим родным языком? Как могут они жить рядом со своими убийцами? Ведь еще сегодня в Германии немало бывших нацистов, гнавших евреев в газовые камеры. Можно было бы понять и простить таких евреев, если бы у них не было своего дома. Но сейчас, когда у них есть прекрасная страна, Израиль, которой он не перестает восторгаться, сейчас снова рассеиваться по свету и тем более селиться в Германии? Нет, это непостижимо!

Я был готов подписаться под каждым словом Арвида. Но что-то будило во мне непонятный протест и даже подавляемое в зародыше озлобление. Не могу понять, почему я лишал его права на такие высказывания.

В разговоре, естественно, возникла тема так называемой «интифады» – беспорядков в Иудее, Самарии и Газе, – длившейся к тому времени уже более девяти месяцев. Арвид рассказал о непрекращающемся потоке антиизраильской пропаганды в Европе, об отрицательном образе израильского солдата-оккупанта, ничем не отличающегося от немецких фашистов.

Я рассмеялся. Арвид с недоверием слушал мой рассказ об арабах, бросающих бутылки с зажигательной смесью в автомобили с еврейскими женщинами и детьми, ударом ножа в спину убивающих безоружных учащихся ешив, направлявшихся помолиться к Стене плача, об израильских солдатах, безмолвно сносящих отборную брань, плевки и град камней, потому что командование категорически запрещает применять оружие в случаях, непосредственно не угрожающих жизни. Арвид не хотел поверить мне, когда я рассказал о том, как военный суд наказал четверых солдат, которые поколотили двух мерзавцев, бросавших в них камни.

Что касается немецких фашистов, то, применив их средства, можно было бы прекратить «интифаду» в течение нескольких часов. Даже с моим советским опытом я установил бы порядок в течение двух дней. Для этого мне вовсе не потребовались бы войска. В первый же день силы полиции должны были обезвредить всех, кто посягнул на жизнь евреев. Убитых было бы значительно меньше, чем за прошедшие девять месяцев. Надо было немедленно выселить из Израиля несколько десятков зачинщиков с их семьями и, естественно, не допустить журналистов с теле– и фотокамерами, стимулирующими террор.

Арвид не нашел ничего предосудительного в этом, если, конечно, обстановка соответствует моему описанию. Но очень трудно поверить услышанному после всего, что он увидел на экране телевизора.

Внезапно у меня возникла идея. Раз в неделю, по четвергам, я работаю в Самарии. Когда началась «интифада», я посчитал своим гражданским долгом хоть таким образом помочь еврейским поселенцам, жизнь которых постоянно подвергается опасности из-за преступной игры нашего правительства в неограниченную демократию.

Ни одно демократическое правительство в мире не позволило бы себе такой роскоши. Интересно, знают ли наши правители знаменитое изречение Черчилля о том, что главнейшим долгом всякого правительства является защита своих граждан?

Арвид не смог бы ответить на этот вопрос, поэтому я спросил его о другом:

– Вы были в Самарии?

– К сожалению, нет. Я был в Иудее, в Синае, я видел ваш прекрасный Ямит – чудо, построенное на дюнах. Я очень переживал, когда вы разрушили Ямит, отдав Синай Египту. А в Самарии мне быть не довелось. Конечно, я мечтаю увидеть эту землю.

– Считайте, что ваша мечта уже осуществилась. Завтра в семь часов утра, если вы не возражаете, мы поедем в Шомрон, так называется на иврите Самария.

Я видел, как из уст Арвида рвется вопрос, не очень ли опасна такая поездка. Но мужское достоинство не позволило ему задать его.

На следующий день, как только мы сели в автомобиль, я предупредил Арвида, что буду гидом с весьма ограниченной функцией. От меня он услышит только географические названия, а ему остается следить за спидометром, думать и делать выводы. Думать и делать выводы можно без помощи гида.

Мы поехали на север по шоссе Геа. На перекрестке Мороша, где мы свернули на шоссе, пересекающее Шомрон, я попросил Арвида запомнить, что это место находится в пяти километрах от Средиземного моря.

Навстречу шел непрерывный поток автомобилей. Внезапно из него на нашу полосу вырвался зеленый «Мерседес». Идущий впереди меня «Фиат» почти остановился. Я резко затормозил и смачно матюгнулся. Не знаю, понял ли Арвид смысл классической русской фразы, но его реакция не отличалась от моей:

«Донерветер!» – вырвалось у него. «Мерседес» втиснулся в свою полосу, чуть не задев «Фиат» и автомобиль, который оказался за ним.

– Не могу вас уверить, что так не поступил бы какой-нибудь еврей, но у арабов это чуть ли не норма, – сказал я.

– Откуда вы знаете, что это был араб? – спросил Арвид.

Я объяснил, что на автомобилях израильтян платы желтого цвета, а «Мерседес» был с бирюзовой платой. Именно такие на автомобилях арабов Иудеи, Самарии и сектора Газы.

На семнадцатом километре шоссе я снизил скорость, отлично понимая, как отреагирует на это идущая за мной колонна. Девяносто километров в час, скорость, с которой мы ехали все время, их тоже не очень устраивала.

Фактически мы уже были в Шомроне, хотя еще не доехали до «зеленой черты», границы Израиля до июня 1967 года.

Не знаю, чем объяснить, но всегда, когда я подъезжал к этому месту, у меня сладостно замирало сердце. Все те же холмы, все те же террасы, слева стесанная стена горы, под которой проложили шоссе, но что-то непонятное…

– Я чувствую присутствие Бога, – вдруг торжественно произнес Арвид.

Я посмотрел на него, улыбнулся и нажал на акселератор. Через две минуты я обратил внимание Арвида на дома слева от дороги.