Закат нынче хмурый, и можно учуять в воздухе обещание будущего дождя. А на любимой памятке от Нима при последних солнечных лучах всё равно играют цветные ясные искры, будто рыбки из дальних южных вод.

Может, в этом украшении не больше волшебства, чем в орчанских бусах и плетежках. А всё же здорово представлять, что какие-то чары в нём живут.

Пенни разглядывает свои руки.

Руки-то те же самые, разве что за лето успели загореть и нахватать несколько отметин. Вот эта, полоса длинная – Ним её лечил, без голоса заговорил рану; пусть и метка будет не об убитом враге, а о волшебном друге!

В остальном-то ручищи ни в чём не переменились. Научились только чистить рыбу, полоть огород, копать синь-луковки, да ловчее прежнего драться, да немножко помогали конопатому Ковалю сковать ножик-резачок, и ещё всякое разное, по мелочи. Заработали чуток мозолей.

И ещё, пожалуй, все эти неизменные жилки, мослы и костяшки больше не кажутся такими уж неприглядными. Среди разномастных Штырь-Ковалей – нормальные руки.

Вот и Мяша-беломордая, Журавкина внучка, подошла погладиться.

* * *

–Ёна, эй.

–Мм.

–Спишь?

–Ммм.

При ночлеге, если вместо сна приспичило поговорить, а до утра не утерпишь, шептаться нужно тихонечко, на нижнем пределе голоса: остальным-то незачем мешать, да и нэннэчи Сал услышит – заворчит, кому там по ночам неймётся. Но сейчас бессонница бабушку не мает, Резаку по дыханию слышно.

–Слушай, а чего там Тис Шале с Тумаком объяснял, что без чистого огня вроде орки не родятся?

Ёна трёт глаза запястным сгибом, фыркает тихонько.

–Тем песням годков шестьсот или тысяча, белого дня-то не подождут?

–Нет. Я только сейчас подумала, до утра забуду.

–А. Ну так от беды орчьи маляшки родиться-то могут, да потом считай не живут. Они… вроде как беда в них впитывается, я не знаю. В старых костяных временах, если кого горе вовсе гибелью скрутило, что не отвыть и не отпиться, то изредка нарочно таких нежильцов рожали, говорят. Из горе-чад один только Безумный Марр жить остался, нашему Маррине великий предок. Ну так он всю жизнь как чумной был, а остальные всегда помирали скоренько.

–Но это ж лютый бред.

–Ага.

–А про чистый огонь скажи…

Пенни-Резак легонько трясёт Ёну за плечо.

–Да не сплю я, не сплю. Честный жар. Без него орчья кровь ещё у нэннэ в животу холодеет. Безумный Марр, может, жить остался, оттого что там хоть искра была, против всего чёрного горя.

–Честный жар – это типа любовь?

–Не знаю, врать не буду. Это дикая чара…

–Шала ещё сказал: жаль, мы этих песен не помнили. Жаль, Чия не знал.

–Жаль.

–Эй, так во мне же орчья кровь, тоже. Хоть, может, и немного.

–Ага.

–И я до сих пор живу.

–Ну.

Пенелопа Резак Штырь-Коваль смеётся почти беззвучно, целует чернявого в лоб.

Как хорошо-то.

Как это хорошо.

Такой подарок оказался завёрнут в беду и ужас, а смогла открыть – и чувствуешь: нет ему цены.

Сколько себя помнишь, как по болоту шла, по самой топкой говнине, и тут впервой крепкая земля под ногами.

Всю жизнь будто горный хребёт на спине тащила, не замечая, а теперь скинула!

Влёгкую можно сейчас же себе сказать: да ну, не выдумывай, это всё неправда, это тёмные старые сказки. А даже если есть под теми сказками настоящее зерно – орчьих кровей-то в тебе чуть, лыч тебе кабаний, а не дикая чара, бред один, никакой и нет в этом важности.

Но прямо сейчас это живое счастье: знать, что у самого твоего истока, кроме любой беды, недосмотра или глупости, был честный жар.

Хоть маленький огонёк.

Хоть вспышка.

Хоть искорка.

Может, эта вера и глупая.

Может, она ничегошеньки не меняет.

Да ну и что!

Прямо сейчас – счастье.

Обозримый мир, медленно остывающий после буйного лета, являет свои чудеса – и безо всякой магии. Пенелопа Резак не взялась бы рассказать об этом словами: всё равно ничего путного не выйдет – но она отчётливо может почувствовать, что этот мир стал ей ближе и понятнее в видимых следах, запахах, звуках.

И в тех, с кем рядом она прошагала эти сотенки летних кочевых вёрст.

И в себе самой.

Теперь та самая пора, когда по утрам трава бывает седа, а лес делается многоцветным.

Место, которое Штырь-старшак когда-то выбрал для долгого зимованья, кажется Резаку красивым. Легко было бы сказать себе: что за чушь, ведь не за красоту же орчары когда-то решили зимовать именно здесь! А всё-таки, ну, не единственное же это место во всём секторе старого заповедника, где удобно было бы расположиться: и рослые деревья кругом – в защиту от лютых ветров, и широкое крепкое плечо земли, на котором не задержится лишняя сырость в долгие унылые дожди, да и по воду бегать далеко не придётся. Пенни, ясное дело, не собирается спрашивать Штыря напрямую, но ей нравится думать, что старшак десять лет назад выбрал именно эти ясени и клёны, и пахучий можжевельник, и украшенный мхами выщербленный камень, и тихий голос чернодонного ручья, и густую серебряную полынь, и вот этот самый оттенок неба.

Для малых домов вкапывают вдвое больше опор, а для Жабьего и Зелёного – так даже и втрое. Добавочные жерди всё лето хранились здесь, припрятанные в древесных развилках. Для зимовки дома оденутся тяжёлым «шубом» – сшитыми между собой шкурами с продушиной наверху. А малый холмик с бузинными кустами на макушке тоже оказывается домом, деревянным домом, врытым в почву, скрытым-спрятанным от случайных глаз! Оказывается, именно там хранится разное имущество, которое клан не таскает с собой кочевать: те самые «шубы», несколько очажных поддонов, некоторые вещи на сильный мороз… а ещё книги. Не так чтоб много – дюжины, может, полторы, и видать, что старые. Кроме детских, с картинками, Пенни мельком видит несколько обычных унылых книжищ и подклеенных школьных учебников. Забавно, здесь-то кому такое добро могло бы понадобиться?

Кроме прочего, в земляном домике находится и радиоприёмник, батарейный, укутанный от пыли в плотный мешок. Сигнал здесь, в глуши, ловит неважно, с помехами, даже если влезть на подходящее дерево. Орки зовут радио Трескуном.

В стужу сюда, в землянку, перебираются жить нэннэчи. Пенни, разбирая с другими костлявыми всяческий немудрёный скарб для тёмных времён года, видит в Скрытом доме подобия людской мебели, сделанные, может, не чересчур ловко, но крепко и очень старательно. На убитом земляном полу оставляют несколько шкур и толстых половиков, связанных из полосок тряпья; Костяшка, забравшись в самые бузинные заросли на «крыше», отворяет оконце-дымогон над местом для очага.