– Что вы на меня так смотрите? – спросила девушка, выходя на песчаную отмель и стряхивая с волос капли воды.

Мальгин отвел взгляд от ее точеной загорелой груди с маленькими темными сосками и подвинулся на махровой простыне. Карой села. Потом легла навзничь, зажмурясь и подставляя лицо солнцу.

– Господи, как хорошо!

Мальгин тихо засмеялся.

Карой открыла глаза.

– Что вы смеетесь?

– Просто так. Рад, что вы нашли меня… хотя час назад готов был убить на месте всякого, кто пожелал бы нарушить мой покой.

– Я это заметила. И все-таки вы не ответили на вопрос. Когда я выходила на берег, вы смотрели на меня, как…

– Бальзак.

– Нет.

– Македонский.

– Я не то хотела сказать, а вы, кстати, Клим Мальгин, и им останетесь, хотя что-то от Македонского в вас, пожалуй, есть. – Карой оценивающим взглядом окинула поджарую фигуру хирурга. – Нет-нет, не напрягайте мышцы, я уже поняла, чем вы похожи – шрамами на груди.

Мальгин снова засмеялся, с удовольствием.

– Благодарю за столь лестное сравнение, но есть еще одна вещь, которая объединяет меня с великим Александром: упрямство. Знаете, о чем я подумал, глядя на вас?

– Честно?

– Вполне. Вы – копия Алкмены, жены Амфитриона, красота которой опьянила Зевса до такой степени, что он три дня и три ночи…

– Не продолжайте. – Карой задумчиво разглядывала лицо Мальгина. – В результате их встречи родился Геракл, так? Я хорошо помню эти мифы, они интересны тем, что женщины в них равны мужчинам почти во всем. Поцелуйте меня…

Мальгин, замерев, долгое мгновение смотрел в глаза Карой, постоянно меняющие цвет от желто-рыжего до черного, наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые, пухлые, необычайного рисунка губы. Отодвинулся.

– Еще, – прошептала она с закрытыми глазами.

Клим вздохнул, покачал головой, сказал коротко:

– Хан.

– Что? – Карой изумленно распахнула глаза.

– Джума узнает, – серьезно сказал он. – Вызовет на дуэль и убьет, я его знаю.

Она не ответила, снова закрывая глаза и отворачиваясь. Несколько минут прошло в молчании.

– Вы обиделись? – негромко сказал Мальгин, укладываясь рядом и тоже подставляя лицо солнцу, по сравнению с Карой он казался незагорелым.

– Знаете, что мне в вас нравится? – проговорила женщина. – Не поверите.

– Простота.

– Не гадайте, у вас это плохо получается, к тому же вы очень непростой человек, Мальгин, хотя и очень открытый. Вы интересный собеседник, прекрасный специалист, хороший организатор, смелый и решительный человек, и прочее, и прочее, но меня тянет к вам просто как к мужчине. И я не могу этому противиться. И не хочу. Не верите?

– Почему, верю, – сказал Мальгин, чувствуя легкий эйфорический звон в ушах, словно от избытка кислорода. – А как же Джума?

Карой резко привстала, повернулась к хирургу, как разъяренная тигрица, на Клима глянули бездонные черные омуты. Он опасливо отодвинулся.

– Извините, Карой, я не хотел… честное слово, больше не буду.

– С Джумой у меня все иначе, хотя вряд ли я смогу объяснить как. Помните у Блока? «Принимаю тебя, неудача, и удача – тебе мой привет…» Джума – моя неудача, и не надо было напоминать мне о нем, я думала о вас…

Мальгин не дал ей договорить, поцеловал еще раз и не отпускал, пока она не задохнулась. Пробормотал:

– Есть такой закон: с пола упасть нельзя. Лично я нахожусь на полу, и падение мне не грозит. А вам?

– Мне тоже. – В глазах Карой сквозь изумление, гнев, вопрос, растерянность и колебания пробился опасный блеск взаимопонимания.

– Тогда следуйте за мной. – И Мальгин пополз по траве к шалашу, сделанному из лещины и осоки. Эйфорический звон в ушах усилился, перекрывая нудный шепот внутреннего «контролера», думать не хотелось ни о чем и ни о ком, кроме лесной феи, принявшей облик Карой и глядящей ему вслед с радостью и недоверием. Тогда он встал, вернулся и подхватил ее на руки…

Карой улетела в полдень, вызвав по рации видеобраслета из ближайшего поселка загородный пинасс.

– Презираешь? – сказала она с пленительной улыбкой, вглядываясь в лицо Мальгина, стоя вплотную к нему.

– Нет. В противном случае пришлось бы презирать себя. Все непросто, и… не знаю, как назвать… вообще надо бы начать с анализа своих эмоций, но я и так себе верю… Пусть все идет как идет, не надо уточнений… Мне придется многое переосмыслить и кое-что решить… хотя я и рад этому.

– Решай, Мальгин. Мне тоже надо многое переоценить, и прежде всего в себе. Может случиться, что в результате наших переоценок мы больше не встретимся… Но если я позову, ты… придешь?

– Приду, – тяжело обронил Мальгин.

Женщина засмеялась, легонько поцеловала его в подбородок и нырнула в хрустальное нутро пинасса-такси. Аппарат бесшумно взмыл в небо и, тотчас превратившись в золотую точку, пропал.

Пойду спать, подумал Клим, почитаю немного – и спать…

Он стоял несколько минут лицом к небу, ни о чем особом не жалея, собрался было достать книгу и в это время заметил, что в небе снова засияла звездочка. Пинасс возвращался?.. Однако это оказался другой аппарат, не Карой.

Этот был оранжевый, класса «три крыла», и принадлежал спасательной службе. Из кабины на траву выбрался Джума Хан, подходя, помахал рукой. Мальгин почувствовал укол совести и неприятный холодок в груди: если бы Джума прилетел на минуту раньше, он застал бы Карой, хотя сам Клим и не был инициатором встречи. Что было бы, прилети врач десятью минутами раньше, говорить не приходилось.

– Привет, путешественник, – скупо улыбнулся Джума (по-ромашински, подумал Мальгин). – Что-то выглядишь ты бледновато, не по погоде. Не любишь загорать?

– Не успел, да и гости отвлекают. Только что от меня улетела Карой.

Джума поднял брови, в глазах его мелькнула хмурая отчужденность.

– Карой? Это любопытно.

Они некоторое время смотрели друг на друга, проверяя впечатление и реакцию, но Мальгин закрылся «наглухо», и прочитать, что творится в его душе, Джуме не удалось.

– Не возражаешь, если я посижу с тобой полчаса? – Врач «Скорой» огляделся. – Благодать-то какая…

Клим надул два матраса и улегся в тени клена – одного из редких лиственных деревьев среди сосен и елей. Джума расстегнул рубашку и пристроился рядом.

– Как здоровье?

– Нормально. Я здесь уже третьи сутки отдыхаю и не думал, что это так приятно после покорения пространств. В суете и обыденности бытия как-то мало задумываешься над философскими проблемами, смыслом жизни, над своим местом в системе отношений в межчеловеческом пространстве. А ведь жизнь – это лишь пауза между рождением и смертью, антракт между двумя сценами, как сказал бы Ваня Заремба, завзятый театрал. Каждый заполняет эту паузу сам, в меру таланта и способностей, не рассчитывая терять, рассчитывая только приобретать. По молодости лет я все считал, что мои потери зависят не от меня, а только от внешних обстоятельств, а теперь вдруг понял: я, и только я, виноват в том, что терял. Хотя, в отличие от поэта, с потерями не согласен.