море («Как вспомню Военно-морской музей, Андреевский флаг – голубой крест на белом полотнище… Лучшего флага на свете вообще нет!»).

Бродский – автор одного из самых сильных крымских текстов в русской литературы. Это имеет вполне естественное объяснение. Поэзия есть «сопряжение далековатых идей», взрывное возникновение новых смыслов при соприкосновении различных и зачастую несовместимых культурных рядов.

В этом смысле Крым сам по себе сплошная поэма, что обнаружил ещё Максимилиан Волошин: конфликт гор и моря, конфликт Греции и Скифии, конфликт Византии и Генуи, русских солдат и крымских татар. Здесь мимо древних греческих стен может проходить современный крейсер, а начав прогулку в I веке нашей эры, ты заканчиваешь её в XXI. Крым производит поэзию как кислород, порождая смысловые взрывы почти независимо от твоей воли.

Разумеется, для Бродского Крым становится водопадом идей, образов и текстов. Империя Бродского практически без остатка поселяется именно в Крыму. Именно Таврида – та «провинция у моря», где нужно жить, если выпало в Империи родиться. А весь цикл «Post aetatem nostram» это фантасмагория Империи в крымской топографии и с таврическим вкусом воздуха.

«Письма к римскому другу» – это письма из Крыма. Вопреки надписанию Марциалом, – ироничная инверсия овидиевых писем с Понта. То, что для средиземноморской империи – жестокий крайний Север, то для северной Империи – благодатный юг: «И от Цезаря далеко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться…».

Вспоминая «дом гетер под городскую нашу стену» и их «цену за которую любили», я неизменно задаюсь вопросом – читал ли где-то Бродский про милый казус из жизни Херсонеса, когда командование римского гарнизона и совет греческого полиса не поделили доходов от херсонесского лупанария и дело пришлось разбирать наместнику, располагавшемуся аж в Мезии (современной Болгарии).

Только полным отчуждением русской интеллигенции от Крыма в эпоху его украинизации я могу объяснить тот факт, что крымский текст «Писем» так редко считывается нашими современниками, полагающими, что речь идет о некотором воображаемом абстрактном имперском пространстве на Средиземном море. Между тем, Бродский исключительно локально конкретен, педантично задавая координаты, впрочем, и без того очевидные его тогдашним читателям:

Понт шумит за черной изгородью пиний.

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

В Крыму Бродский нашел свою идеальную Империю – источник вдохновения, любования, истончения грустных мыслей. Честно не могу себе представить его сегодня выступающим за пребывание этого сколка империи в сальном гузне гетманов-вертухаев. Это было бы таким унижением всей поэзии Бродского от её дерзкого начала и до не менее дерзкого финала, что после этого пришлось бы говорить о поэтическом самоубийстве. Перед выбором, которого провидение Бродского не поставило. Однако Бродский оставил ясные координаты – где бы он находился, руководствуясь логикой своего поэтического мира, а не конформизмом карьерных амбиций.

Вот мнение одного из его ближайших друзей – Евгения Рейна.

«Леонид Велехов: Я вспоминаю его стихи начала 60-х годов: «Слава богу, что я на земле без отчизны остался».

Евгений Рейн: Да, это его детские ранние стихи. Но он любил Россию очень. Он так переживал даже не распад Советского Союза, а распад России. Вот его стихи об Украине – это свидетельство того, что он переживал за наше славянское пространство. Он был патриот и одновременно космополит…

Леонид Велехов: Гипотетически предполагая и зная особенности его взглядов, несколько великодержавных, как бы он отреагировал на сегодняшние события?

Евгений Рейн: Он бы, безусловно, крайне приветствовал присоединение Крыма.

Леонид Велехов: Серьезно? Вы уверены?

Евгений Рейн: Абсолютно! Он любил Крым. Он постоянно ездил в Коктебель, в Ялту. «Крым должен быть русским», – он мне говорил.

Леонид Велехов: То есть эта тема и тогда его уже занимала?

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: И никакой контекст международной реакции на него не повлиял бы?

Евгений Рейн: Абсолютно! Он ненавидел либеральную мишпуху»[123].

Развитое чувство долга перед русской поэтической традицией вряд ли бы позволило ему дезертировать тогда, когда отвратительное бегство из языка Пушкина в «сад Меттерниха» грозило бы превратить в развалины лучшее из пространств его Империи.

Уроки русского. Валентин Распутин

С уходом из жизни Валентина Григорьевича Распутина стало историей одно из самых ярких направлений в истории русской литературы – деревенская проза. Распутин был в каком-то смысле капитаном той моторной лодки деревенщиков, которые с конца 1950-х отправилась в путь по северным и сибирским русским рекам. Россия потеряла не только великого писателя, но и яркого и авторитетного общественного и политического деятеля: он был одним из столпов русского национального консерватизма.

Одна из серьезных проблем русской литературы – периодическое несовпадение таланта большого художника и могучего сердца патриота, искренне и сильно любящего Россию и русский народ. Это случалось и в XIX веке, когда душа Тургенева оцепенела перед демонами западничества, Толстой от патриотизма «Войны и мира» перешел к пораженческим размышлениям Левина в финале «Анны Карениной», да и на этом не остановился, Чехов старался быть вне политики, но со всеми интеллигентскими предрассудками.

В ХХ веке и вовсе возникла трагическая разделенность, когда любить Родину и любить режим оказалось не совсем одним и тем же, а потому многим стало проще не любить все скопом. Фигура «писателя-патриота», совершенно естественная для Пушкина и Достоевского, внезапно оказалась внутренне противоречивой. «Если он большой писатель, то не патриот, а если патриот, значит пытается компенсировать этим свою вторичность как писателя», – нашептывали моему поколению критикессы из «Огонька». В этом смысле в настоящий туннель клеветы попал Александр Солженицын, – для того, чтобы признать его значение, его считали необходимым выставить антипатриотом, каковым этот пламенный защитник русского национального достоинства конечно же не был и быть не мог (но он отказывался свою верность России превращать в лояльность к терзающим её демонам).

Все эти хитросплетения разрушал один феномен – деревенская проза 1950–80-х годов и, прежде всего, лидеры этого направления – Василий Белов и Валентин Распутин. Никто ни по какому самому строгому счету не рискнул бы назвать их слабыми писателями – очевидно было, что перед нами одна из вершин русской прозы. И в то же время рядом с нами жили люди убеждений, люди пламенной русской идеи, бескомпромиссные ко всем и ко всему, что разрушало любимую ими Россию – будь то западническая пошлость интеллигенции, нравственная деградация, утопические хозяйственные эксперименты советской власти или историческое беспамятство.

В форме литературного процесса началась в 1960–1970-е и продолжается до сего дня национально-освободительная борьба русского народа