сколько внутреннего спокойствия требуется, чтобы владеть кистью так, как владеешь ты. Мне особенно нравятся твои деревья, так грациозно роняющие листья. Вот так и мне хотелось бы расстаться со своими листьями теперь, осенью моей жизни, легко и изящно. Зачем мы держимся за то, что в любом случае потеряем? Наверно, я имею в виду молодость, о которой мы с тобой так часто говорили.

В четверг я приготовлю для тебя ванну с морской водой и солью — мне их прислали из Японии.

Ичи

САМУЭЛЬ МЕНДЕЛЬ

Альма и Самуэль Мендель встретились в Париже весной 1967 года. Для женщины это была предпоследняя остановка после двухмесячного пребывания в Киото, где она обучалась живописи в стиле суми-э (обсидиановые чернила по белой бумаге) под строгим руководством учителя каллиграфии, заставлявшего ее тысячу раз повторять один и тот же штрих, пока не будет достигнуто идеальное сочетание легкости и силы — только тогда ученица могла переходить к новому движению. В Японии Альма бывала несколько раз. Эта страна ее завораживала, в особенности Киото и некоторые горные деревушки, где она повсюду находила следы Ичимеи. Свободные скользящие штрихи суми-э, проведенные вертикальной кистью, позволяли художнице выражать себя с великой экономией и оригинальностью: никаких деталей, только главное. Этот стиль Вера Ньюман уже опробовала на своих птицах, бабочках, цветах и абстрактных рисунках. В те годы Вера развила международную индустрию, она продавала на миллионы, на нее работали сотни художников, ее имя носили художественные галереи, двадцать тысяч магазинов по всему миру предлагали ее линии модной одежды, бижутерию и украшения для дома; но такое массовое производство в задачи Альмы не входило. Она хранила верность принципу эксклюзивности. После двух месяцев черных штрихов художница готовилась вернуться в Сан-Франциско и экспериментировать с цветом.

Для ее брата Самуэля это было первое путешествие в Париж после войны. В громоздком багаже Альмы одну сумку целиком занимали свернутые рисунки и сотни фотографий картин и каллиграмм для поиска новых идей. У Самуэля багаж был минимальный. Он прилетел из Израиля в камуфляжных штанах и кожаной куртке, в армейских ботинках и с легким рюкзаком, в котором лежали две смены белья. В сорок пять лет Самуэль продолжал жить как солдат, с бритой головой и задубевшей, как подметка, кожей. Для брата с сестрой эта встреча была как паломничество в прошлое. Время и регулярная переписка помогали им взращивать дружбу, ведь оба они обладали эпистолярным талантом. Альма была натренирована с юности, когда с головой уходила в свои дневники; Самуэль, в личном общении скупой на слова и недоверчивый, в письмах умел быть красноречивым и дружелюбным.

В Париже они взяли напрокат машину, и Самуэль повез сестру в деревню, где он погиб в первый раз; маршрут указывала Альма — она не забыла, как проезжала по этим местам в пятидесятые годы вместе с тетей и дядей. С тех пор Европа поднялась из пепла, и женщине было трудно узнать деревню, которая была скопищем развалин, мусора и ветхих домишек, а теперь отстроилась и окружила себя виноградниками и лавандовыми полями, которые в это время года сияли под солнцем. Даже кладбище имело солидный вид. Там были мраморные плиты и ангелы, железные кресты и решетки, мрачные деревья, воробьи, голуби и тишина. Приветливая юная смотрительница повела их по узким тропинкам, ища табличку, которую Беласко установили много лет назад. Она была на месте: «Самуэль Мендель, 1922–1944, пилот Королевских ВВС Великобритании». Под ней была табличка поменьше, тоже бронзовая: «Погиб, сражаясь за Францию и свободу». Самуэль снял берет и, довольный увиденным, почесал голову.

— Металл, кажется, недавно полировали? — заметил он.

— Это мой дедушка. Он ухаживает за могилами солдат. Он же повесил и вторую табличку. Понимаете, дедушка участвовал в Сопротивлении.

— Да что вы! Как его зовут?

— Клотэр Мартино.

— Жаль, что я с ним не знаком, — сказал Самуэль.

— Вы тоже были в Сопротивлении?

— Да, какое-то время.

— Тогда вы должны зайти к нам в гости и выпить рюмочку, мой дедушка будет рад вас видеть, мсье…

— Самуэль Мендель.

Девушка на секунду замерла, потом наклонилась, перечитав имя на табличке, и обернулась к нему с удивлением.

— Да, это я. Как видите, я не окончательно умер, — сказал Самуэль.

В итоге они вчетвером сидели на кухне соседнего дома, пили перно и ели багет с колбасками. Клотэр Мартино, низенький и круглый, обладатель громогласного смеха и чесночного запаха, крепко обнял приезжих, и был рад отвечать на расспросы Самуэля, которого он называл mon frère[20], и не уставал наполнять его стакан. Самуэль убедился, что Клотэр был не из числа тех героев, которые расплодились уже после Перемирия. Он слышал про сбитый возле деревни английский самолет, про спасение одного из летчиков, был знаком с двумя сельчанами, которые его прятали, и знал имена остальных. Француз слушал историю Самуэля, вытирая глаза и сморкаясь в тот же синий платок, который носил на шее и использовал, чтобы промокнуть пот на лбу или обтереть жирные руки. «У моего дедушки глаза всегда на мокром месте», — зачем-то пояснила внучка.

Самуэль сказал хозяину, что в Сопротивлении его имя было Жан Вальжан и что несколько месяцев он провел в помутнении рассудка, потому что ударился головой при падении из самолета, но постепенно воспоминания начали к нему возвращаться. В его голове жили размытые образы: большой дом, служанки в черных передниках и белых чепцах, но семью он не помнил. Он думал, что если после войны хоть что-то останется на своих местах, он отправится на поиски своих корней в Польшу, потому что на польском он складывал, вычитал, сквернословил и видел сны; где-то в этой стране должен был стоять дом, запечатлевшийся в его памяти.

— Мне пришлось дожидаться окончания войны, чтобы узнать собственное имя и судьбу моей семьи. В сорок четвертом году поражение немцев уже было предсказуемо, вы помните, мсье Мартино? Ситуация на Восточном фронте неожиданно перевернулась, чего никак не ожидали англичане с американцами. Они полагали, что Красная армия — это банды недисциплинированных крестьян, голодающих и плохо вооруженных, неспособных противостоять Гитлеру.

— Прекрасно помню, mon frère, — подхватил Мартино. — После битвы под Сталинградом миф о непобедимости Гитлера начал рассыпаться, и у нас появилась какая-то надежда. Нужно признать, именно русские сломили моральный дух и хребет немцам в тысяча девятьсот сорок третьем году.

— Поражение под Сталинградом заставило их откатиться до самого Берлина, — добавил Самуэль.

— А потом произошла высадка союзников в Нормандии, в июне сорок четвертого, а через два месяца освободили