— Ну и слава Богу! Молчи только Абдулка, никому ни слова.

— Абдулка — могила. Рази можно? Капитан — хароший, девка — сильно харошая. Абдулка и не видел ничего. Христом али Магомедом клянусь! — развел руками лукаво.

Не сдал Суздальцев писаря Семенова в канцелярию воеводскую, на дворе приказал высечь плетьми. Заголили спину писарчука, как первый раз кнутом ожгли, так и проорал он «слово и дело государево». Поникли драгуны. На капитана оглянулись — мол, делать-то что? Вздохнул Суздальцев:

— Ведите сукиного сына в канцелярию воеводскую. — и подумал тоскливо, — как в воду глядел. Хорошо Наташу увезли.

Дошел Сафонов со шведами пленными до Севска. Встали в окрестностях города лагерем большим. Распределяли кого куда пошлют. Заминкой воспользовавшись, съездил Андрей в Семеновку. К матушке. Обняла старушка сына, поплакала от радости, что живой.

— А про Наташеньку твою ничего мне не ведомо, сынок. И где она может быть? Ума не приложу. Сказывали люди проходящие, там у Карачева неподалеку, скит обнаружили раскольничий. Говорят пожгли они себя сами, Господи помилуй, — перекрестилась.

Опустился на скамью Андрей, обессилев от известий таких.

— Нет, не может быть, матушка, не верю я! Где, говоришь, под Карачевым?

— Да сынок, сказывали там.

— В Карачеве Петр Суздальцев, друг мой служит. Писал он мне как-то. При гарнизоне тамошнем ротой драгунской командует. Может он, что знает? К нему, к нему надобно ехать, не мешкая. — Заторопился.

— Куда ж ты, сынок? — Мать забеспокоилась. — И не погостишь?

— Некогда матушка! После, после погостить приедем. С Наташей! — уже на скаку крикнул.

В лагерь вернулся, разузнал, кого из пленных через Карачев погонят. Напросился сопровождать их. Дозволили. Всю дорогу подгонял:

— Быстрее, быстрее!

Привели Семенова Антипку к воеводе.

— Это ты, что ль слово и дело прокричал? — грозно посмотрел на писаря Михеев.

— Я, князь-барин, — в ноги повалился душа чернильная. — На него вот! — головой кивнул в Суздальцева, руки-то связаны. — На капитана нашего.

Побледнел Петр, но волнения особого не выдал. Вот паскуда! — подумал.

— На капитана своего? — изумился воевода, глянул быстро на Суздальцева. — Ну пес, сказывай свое слово. Токмо помни, поганец, доносчику первый кнут! Коли соврал, смерть тебя ждет страшная тогда.

Затрясся весь от страха Семенов. Но делать-то нечего:

— Девка, что живет у него, никакая она не дворянская дочь, а из раскольников, что в скиту том сожженном жили. И не похищали те воры ее, а с родителями она там жила. — бормотал чуть слышно.

— Откуда тебе ведомо сие, пес? — воевода взглядом впился.

— Самолично слыхал, как капитан с ней об этом переговаривался. Ой, не бейте меня, дяденька. — заплакал, забился на полу.

— Уберите — рукой показал брезгливо воевода. — в застенок его. Там допросим.

Унесли Семенова стражники, от страха совсем обессилевшего.

— Ну и что скажешь, капитан. — к Суздальцеву теперь повернулся воевода. — Слыхал, что говорит?

— Слыхал! — головой кивнул. И твердо:

— Оговор это!

— Чем докажешь? — сощурился Михеев.

— Пойман был мной на воровстве добра казенного. Ну того, что у разбойников взяли, — Ах, ты пес какой! — возмутился воевода. — И много ль взял?

— Золотишка малость. В список не включил, за пазуху спрятал, а я тряхнул его, оно и выпало. Хотел пороть кнутами, да он и проорал «слово и дело государево».

— С энтим понятно! Свое получит. А с девкой что?

— А ничего! — плечами пожал — Все как было, уже сказывал. Добавить нечего. Дочь она дворянская. Из Арсеньевых. Сам бумаги видал.

— А сейчас-то где она? — все допытывался воевода.

— Да не знаю! Уехала третьего дня. А куда не ведомо. Что я муж ея что ль? Иль барин? Она вольна ехать, куда захотит. — стараясь быть невозмутимым ответил Суздальцев.

— Уехала, говоришь? — задумался Михеев. Врет, не врет? Что делать-то? С тем-то дураком понятно. За воровство так и этак ответит. А капитана жалко!

— Значит так, — решил воевода, — покудова то ж под замок пойдешь. И плетями тебя попотчевать придется. Коль в ответчиках оказался. А я покамесь подумаю. Уведите — кивнул стражникам.

Сам спустился в подвал пытошный.

— Посторонись — махнул рукой подьячему, — сам опрашивать буду. Иди-ка принеси мне квасу что ль кувшин, жарко тут у вас. — Подьячий выскочил пулей, а Михеев ката к себе рукой поманил:

— Слышь-ка, мастер. — Палач приблизился. Замер в ожидании указаний ценных. Понял, что не спроста подьячего удалил воевода. — Тут двоих сей час пытать будем. Одного ворюгу, из писарей, так ты его не жалей. Во всю силушку приложись.

— Сделаем — кивнул палач.

— А второго, капитана нашего Суздальцева, так… — пальцами показал неопределенно.

— Понял. Токмо кровушку пустим, а сам, как огурчик останется, целехонький.

— Во-во, мастер. Это и надобно.

Тут и подьячий с кувшинчиком запотевшим вернулся.

— Вот, ваш сяство, пожалуйте.

— Давай-ка первого, — отхлебывая прямо из кувшина, распорядился воевода.

— Это какого? — поинтересовался подъячий.

— Писаришку, как его бишь, Семенова. — и палачу подмигнул.

На дыбу вздернули Антипку, он и сознание потерял. Еле водой кат отлил. Очнулся, орать даже не мог, обделался весь. Пару раз палач огрел его кнутом, во всем повинился. И в воровстве своем, и в поклепе на капитана.

Сидел воевода Михеев, нос морщил, от запахов зловонных, застеночных.

— Вот ведь, пес ты, Антипка, почто воеводу заставляешь смрадом этаким дышать. А ну-ка, кат, железом его, шиной пройдись. Может чего еще вспомнит? Ложь какую?

Не успел палач железо раскаленное поднести. Умер Антипка. От страха.

— Эк, насмердил, пес. Убирай тут за ним теперича. И сам сдох! — в сердцах бросил палач.

Воевода табачок достал. Понюхал. Надобно к моде новой привыкать. Курить пока не сподобился, так хоть в ноздрю загнать, да прочихаться. И от вонищи спасает.

— Давай, капитана, — приказал, прочихавшись.

Привели Суздальцева.

— Ну что, капитан, — начал Михеев, — кто ж та девка-то была? Дворянская аль раскольничья?

— Дворянская. Из Арсеньевых. — Петр стоял на своем твердо.

— Давай — рукой на лавку показал кату. Заголили Петра, на лавку кинули, руки связали. Палач плеть взял. Плеть знатная, дегтем промасленная, в пыли вываленная, в молоке коровы стельной вымоченная, на солнце просушенная. На конце когти звериные. Искусство кнутобойное великое. Можно так бить, что мясо кусками отваливаться будет, кости оголяя, можно с одного удара позвоночник переломить, а можно и так, чтоб удар был нежен, как дуновение ветерка, только кожу чуть покорябает, да кровь хлестать во все стороны будет. А человек сам поднимется и пойдет не шатаясь, после экзекуции на вид страшной.