Рузвельт был вовсе не в настроении препираться с Бирнсом, тем более, на светском приёме и, дабы не выслушивать доводы бывшего члена Верховного суда, отшил его категорическим заявлением, что «не возражал» против требования Сталина, потому что «не хотел ставить под угрозу всё предложение о всемирной организации безопасности» в целом после того, как Советы, наконец, решили его поддержать. Бирнс может присоединиться к ним с Черчиллем за завтраком, чтобы высказать свои опасения, но, сказал Рузвельт: «Боюсь, что слишком поздно что-то менять». Вопрос был закрыт, и Бирнс понуро отправился на своё место по другую сторону длинного стола{565}.

Рассаживавшихся за столом гостей ждало очередное угощение из множества сменяющих друг друга закусок и лучших блюд национальной кухни народов СССР: красная икра, сельдь, всяческая рыба холодного и горячего копчения, включая знаменитый балык из осетрины, свиной окорок, сырное ассорти, утиный бульон, лосось в винном соусе, уха из кефали, жареная ставрида, люля-кебаб из баранины, телячье филе, перепелиный плов, верблюжатина, два различных блюда из курицы, панированная цветная капуста, фрукты и, наконец, кофе, а на десерт – видимо, как дань уважения лично товарищу Сталину – похожая на свечку грузинская чурчхела: орехи, изюм и шоколад на нитке в загустевшем фруктовом соке{566}. Ровно посередине длинного стола восседал Сталин, по правую руку от него – Рузвельт, по левую – Черчилль, а напротив них – министры иностранных дел. Сару усадили поодаль со стороны её отца; Анну – на равном расстоянии от Рузвельта на другом крыле. Кэти от Советов досталось место прямо напротив Сары, между Чипом Боленом и генералом Антоновым, причём от Аверелла Гарримана её отделял, помимо Антонова, ещё и фельдмаршал сэр Алан Брук{567}.

Как только все расселись, стопки наполнились водкой, бокалы – вином, и Молотов, взявший на себя роль тамады, предоставил первое слово Сталину{568}, который поднял бокал за здоровье джентльмена, сидящего слева от него:

– Предлагаю тост за лидера Британской империи, за отважнейшего премьер-министра в мире, <…> за того, кто, когда вся Европа готова была пасть ниц перед Гитлером, сказал, что Британия будет стоять и сражаться против Германии даже в одиночку и без союзников. <…> За здоровье человека, какие рожаются раз в столетие{569}!

Хотя взглядом он ни с кем не встречался – разве что мельком на долю секунды, – слова Сталина звучали правдиво{570}. Сара, в целом, находила советского лидера «фигурой устрашающей, с <…> медвежьими глазами», в которых свет отражался режуще остро, как «зимнее солнце на чёрной водной глади»{571}. Но было у него и «отменное чувство юмора – столь же пугающе-молниеносное», как у её отца{572}. Тем вечером Сталин был, по мнению Сары, «в потрясающей форме», голос его звучал «дружелюбно и весело», и она была тронута его, как ей показалось, искренним великодушием{573}.

Черчилль поднял ответную здравицу за Сталина:

– Не будет ни преувеличением, ни цветистым комплиментом сказать, что все мы почитаем жизнь маршала Сталина за драгоценнейшую для надежд и сердец наших. – С этим стоящий за спиной Сталина телохранитель, наспех ряженый под официанта{574}, несомненно, согласился. – Много было завоевателей в истории человечества, но мало было среди них государственных мужей, и большинство из них швырнули плоды своих побед в топку последовавших за войнами невзгод. <…> Я иду по этому миру с бо´льшим мужеством и надеждой, когда нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком{575}.

Едва Черчилль договорил, дипломаты встали со своих мест и выступили в поход вокруг стола, чтобы лично сдвинуть с Черчиллем бокалы и тем выказать солидарность с его тостом. В результате предполагаемый знак уважения в адрес Сталина стал на деле кошмаром для настоящих официантов, пытавшихся разнести первое из множества блюд, прежде чем оно остынет{576}. Тем временем Эд Флинн, манкировавший собственно питием из-за того, что как раз тогда проходил курс лечения от алкоголизма{577}, нашёл себе полезное занятие и повёл подробный подсчёт тостам и сервировкам блюд с кратким пояснением их смысла и содержания{578}.

Затем Сталин обернулся направо и поднял тост за президента Рузвельта. Ему, Сталину, как и Черчиллю, решение о вступлении в войну с Германией далось просто, заявил он. Ведь Британия и Советский Союз «сражались за само своё существование». А вот Рузвельт, заявил Сталин, заслуживает особой похвалы, ведь «хотя его стране прямой опасности не угрожало», именно он, Рузвельт, «сумел сделать так, что весь мир поднялся против Гитлера». Ленд-лиз, заявил Сталин, стал «одним из самых замечательных и жизненно важных достижений президента <…> по сохранению союзниками боеспособности»{579}.

Президент, в свою очередь, подал знак, что желает ответить Сталину тостом на тост, поднял бокал, не вставая с кресла. Двадцать девять пар глаз внимательно следили за ним. Анна помнила, как несколько месяцев назад, после жуткого приступа, случившегося у отца в Бремертоне, штат Вашингтон, во время предвыборной кампании, ей казалось, что отец больше никогда не сможет выступать с былым напором и энтузиазмом. Однако Сэм Розенман, спичрайтер Рузвельта, тогда заверил её, что уж этим вечером будет в порядке{580}. И всё вышло точь-в-точь по его словам. Хотя этим вечером Рузвельту предстояло произнести отнюдь не официальную и не заранее заготовленную речь, это выступление было ничуть не менее значимым – и прошло как по маслу.

– Атмосфера за этим ужином вполне семейная, – начал он, – в точности так же, как и родственные отношения, сложившиеся между тремя нашими странами{581}.

Внимавшая через стол каждому слову Рузвельта Кэти сочла «слегка преувеличенным» уподобление советской и западных делегаций «счастливой семье», но президент, казалось, искренне в это верил{582}. За последние три года мир переменился настолько значительно, продолжал тем временем Рузвельт, что нет сомнений в том, «что грядут ещё более великие изменения». Все три лидера союзных держав – каждый по-своему – работают «в интересах своих народов. <…> Пятьдесят лет назад в мире имелись обширные территории, где у людей было мало возможностей и ни малейшей надежды, но с тех пор многое достигнуто». Теперь на этих «обширных территориях у людей есть и кое-какие возможности, и мало-мальская надежда». А задача собравшихся за этим столом трёх государственных деятелей «дать каждому мужчине, женщине и ребёнку на этой земле возможность для безопасного и благополучного существования»{583}.

Питера Портала, как и Кэти, слова Рузвельта ничуть не убедили; про себя он подумал, что всё это – «сентиментальная болтовня без искры остроумия»{584}. Но главным-то было не это, а то, что президент говорил без запинки, и никто не заметил ничего всерьёз неладного. Со своего места поодаль, справа от отца, Анна, выслушав его тост, вздохнула с облегчением. Конечно, это было не самое красноречивое выступление в карьере Рузвельта, но ведь он не просто довёл его до конца, но пошёл ещё дальше и подтвердил свою заявку на участие в решение судеб мира и в будущем – вопреки всевозможным слухам о его здоровье. И мирный процесс он возглавит с той же уверенностью, с какой верховодил войной{585}.

Банкет тем временем продолжался, официанты подавали блюдо за блюдом, бокалы наполнялись, опустошались и снова наполнялись под всё новые и новые тосты. Флинн добавлял пункт за пунктом в свой учетный лист. Молотов