— Чего раскричался, лейтенант? — неожиданно спокойным равнодушным тоном спросил, продолжая лежать на заснеженных шпалах, Федякин. — Не у себя в части, чтобы командовать.

— По ком стрельбу ведешь, с-сука? — свистящим шёпотом выговорил Шурик. — Это же пацанва.

— А мне всё едино. Воры они.

Покосившись на ствол «вальтера», на чёрный глазок дула, направленный прямо на него, Федякин, опасно сжав глаза, поднялся.

— Что у тебя за продукты в вагонах? Говори!

Снова покосившись на пистолет, Федякин выдавил сквозь сведённые в твёрдую линию губы:

— Жмых. На восток груз идёт. А эти!.. — он неожиданно резво повёл головою в сторону, где скрылись ребятишки. — Растащить его хотят. Под трибунал за воровство отдавать надо. — На Федякинской шее нервно заходил, заплясал маленький, не больше сливовой косточки кадык. — А за допрос, лейтенант, я тебя ответить заставлю. Доложу по дистанции начальству.

— Докладывай!

Сзади, давя снег, спотыкаясь о ребровины шпал, выступающих из скользких наледей, приблизился дед Петро, сощурился, глядя на Федякина.

— Смотри, лейтенант, жизнь короткая, дорожки на ней узкие, начальства не боишься — бойся меня, — предупредил Федякин, продолжая сжимать знакомо глаза. — Встретимся ведь.

— Встретимся, — согласно произнёс Шурик.

— Пристрелить бы тебя, — вдруг тоскливо произнёс дед Петро. — Как собаку. Жаль, когда ты сдезертирничал, упустили мы момент.

Шурик кивнул согласно. Потом вдруг подумал, что где-то здесь рядом Татьяна Глазачева находится, и Федякин перестал для Шурика существовать, неожиданно остро захотелось увидеть её, и он, на миг возвращаясь в своё прошлое, посмотрел по сторонам, стараясь различить — не виднеется ли где в серых угрюмых снегах женская фигурка? Но кругом было пусто, лишь привычно вбирали в себя скудный свет угасающего дня поставленные на землю станционные вагоны-домишки, жалобно темнели окнами-глазницами, подставляя свои бока лихим степным ветрам.

Оставив Федякина у вагонов, они с дедом Овчинниковым двинулись к тёмному, крытому шифером дощанику, где была размещена железнодорожная контора.

В дощанике было пусто и холодно, железная печушка едва теплилась. К стенке было прикноплено написанное старательной детской рукой расписание дрезины, которая приходила на разъезд дважды в день — утром и вечером. До вечерней ещё было время. Время, чтобы обдумать день вчерашний и день завтрашний. Вспомнить тех, что живы, и тех, кого уже нет, вспомнить детство с его радостными июльскими зорями, ловлей рыбы, пеньем птиц, движением облаков в небе, молчаливой жизнью рослых степных трав, бесшумным бегом зверей, печальными криками сов в ночи, жаркими завораживающими кострами, на которые любят смотреть из темноты пригнанные в ночное лошади, с густым медовым запахом распускающихся цветов, с весёлыми покосами, во время коих пустели, лишались жизни деревни, потому что в них не оставался никто, даже псы-собаки, те тоже уходили вместе с людьми на покос, с тяжёлым звоном поспевающих хлебов и трубным рёвом коровьих стад, идущих на звук жалейки, с горьким духом дыма, в котором коптили жирных осенних уток. Вспомнить всё то, что младшему лейтенанту Александру Ермакову предстояло защищать на фронте, ибо война ещё не кончилась — война шла.

И неизвестно было, останется Шурик в живых или нет…