К юбилею открыл… И прочитал замечательные слова от издателя по имени Искандер (политический псевдоним Герцена): «Мы равно приглашаем наших Европейцев и наших Панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. Мы исключаем одно то, что писано с целью упрочить с о в р е м е н н ы й п о р я д о к д е л в Р о с с и и, ибо все наши усилия к тому и устремлены, чтобы его заменить свободными и народными учреждениями…»

Иными словами, полная свобода мнений и высказываний! Кроме тех, которые поддерживают правительство. Но зато ругать его можно без всякой цензуры. Свободно, искренне, от самого сердца.

Прочитав это, я понял, что в России за сто пятьдесят лет ничего не изменилось. Но зато мир изменился до такой степени, что учиться у Герцена можно всему, кроме его личной судьбы… Увы!

Герцен был величайшим умницей, энциклопедистом (подсчитали, что в его сочинениях упоминается 60 000 исторических имен и событий), великим писателем и публицистом. Его «Былое и думы» – это шедевр мемуарной прозы; наверное, лучшее, что написано в этом жанре. Его «С того берега» – образец честной и мастерской публицистики, не прочитав которую неприлично работать в этом жанре, как нельзя стать хорошим хирургом, не побывав ассистентом у аса в области хирургии. Когда-то меня потрясло его, аристократа до мозга костей, выражение: «Аристократия – вообще более или менее образованная антропофагия; каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника, составляют только видоизменения одного и того же людоедства».

Это и есть высший пилотаж публицистической мысли, когда человек беспощаден сначала к самому себе, а потом лишь – к власти, к народу, к «системе» и тому подобное.

Но в самой судьбе Герцена в свете нашего нынешнего опыта есть что-то неправильное… И недаром «трусоватый» Тургенев, приносивший письменные извинения властям за союз с лондонским изгнанником, все-таки сделал для русской литературы несравненно больше своего мятежного коллеги. Не говоря о Толстом, у которого в 1862 году тоже была идея переселиться в Лондон, но вместо этого он «эмигрировал» в Ясную Поляну пожизненно.

Есть что-то неправильное в чувстве мести, которое он культивировал к одному человеку – Николаю I, то ли за то, что тот казнил декабристов, то ли за то, что сослал в солдаты поэта Полежаева, «отечески» поцеловав на прощание. Царь мстил по-своему, арестовав в России имущество Герцена и его матери, которое было заложено банкиру Ротшильду, и тот, пригрозив оглаской министру финансов России Нессельроде, добился отмены запрещения.

Став гражданином швейцарского кантона, то есть натурализовавшись в Швейцарии, Герцен, настоящий московский барин и неисправимый эстет, возненавидел «среднего европейца», этого «блузника», «сокола, высиживающего куриные яйца» (по выражению обожавшего Герцена Константина Леонтьева). И при этом превознес русского мужика за его «общинное чувство» и даже чуть ли не за его православие, которое куда поэтичнее католичества, не говоря уже о протестантизме. «В Женеве хорошо и прекрасно, умно и чисто, а живется туго», – писал он. Говорят, что современные швейцарцы любят иногда цитировать Герцена. Без обид, с доброй улыбкой. «Свобода, которая от него идет, – она чувствуется постоянно, и мне это очень нравится», – говорит заведующий кафедрой славистики Женевского университета Жан Филипп Жакар. Так кто же в результате оказался умнее – Герцен или «средний европеец»?!

Когда Герцен после страшных семейных событий переехал в Лондон и с ним поселилась семья Огаревых, Н.А.Тучкова-Огарева вспоминала, как в их дом однажды заявился «настоящий русский мужик». Сначала Герцен «был в восторге от этого нового посетителя», но потом не знал, как от него отделаться.

«Мужик» пил водку большими рюмками, таскал его семнадцатилетнего сына Сашу по злачным местам Лондона и с хохотом рассказывал, как уже успел посидеть в парижской тюрьме в Клиши за долги. Когда он ходил по улицам, все мальчишки бегали за ним, удивляясь его странному костюму, и кричали: «Русский!»

Поэтому давайте условимся. Сегодня мы отмечаем двести лет великого писателя и мыслителя. Но – не великого эмигранта. Эпоха великих изгнанников прошла. А эмиграция, увы, никак не проходит. Просто национальная болезнь какая-то.

8 апреля 2012

Недавно мне посчастливилось принять участие в замечательном писательском мероприятии.

Проект называется «Траектория чтения». Организован совместно РГГУ и издательством АСТ в 2009 году. Внутри проекта есть польская составляющая – цикл встреч в России и Польше. Организаторами, кроме РГГУ и АСТ, здесь выступают Институт восточнославянской филологии старейшего Ягеллонского университета города Кракова (профессор Гжегож Пшебинда) и Институт Книги (Марек Радзивон).

Авторы идеи: проректор РГГУ Дмитрий Бак и руководитель редакции современной прозы АСТ Елена Шубина. Проект представляет собой цикл бесед: два спикера обсуждают какую-то насущную тему, а ведет обсуждение модератор.

В этот раз спикерами оказались писатель и историк Леонид Юзефович и ваш покорный слуга. И вот мы прилетели в город Краков… Вообще-то лететь в Краков страшно смешно! Прямого рейса из Москвы нет, так что в Варшаве нужно пересаживаться. Но от Варшавы до Кракова всего триста километров. Туда-то мы летели на «вентиляторе», то есть с пропеллерами. Такой самолет и взлетает медленно, и приземляется потихоньку. Но вот обратно нас посадили уже на реактивный. А ему, бедному, чтобы проскочить триста километров, взлетать приходится на форсаже, а приземляться быстро-быстро! Чтобы не промахнуться. Впрочем, это мелочи…

У меня есть польские предки по отцовской линии, но в Польше я был впервые. И вот мне бы восхищаться дивным старинным Краковом с этими его чудными домиками XVI века, возбуждать в себе застывшие национальные крови. Но Бог лишил меня дара любоваться камнями. Краков – прекрасен, спору нет! Но когда мне говорят: смотри, вот настоящий дом XVI века! – я, конечно, для приличия изумляюсь и поражаюсь, но про себя думаю: ну и что? Вот если бы там сейчас жили люди XVI века, тогда другое дело.

В общем, меня интересуют люди.

«Поляки, они… какие?» – нахально спрашиваю я одного из наших сопровождающих. (А, кстати, встречали нас замечательные люди: ректор Ягеллонского университета Кароль Мусиол, декан Марцела Свионтковска, директор Института восточнославянской филологии Гжегож Пшебинда, доцент Александр Вавжинчак и преподаватель русского языка Катажина Сыска.) «Поляки, они хитрые», – мне невозмутимо отвечают. Но тут же изящно поясняют: «У нас говорят: где два поляка, там три мнения».

Это я понимаю. Потому что русские точно такие же.

Встреча тоже была замечательной. Вопросы умные, точные, деловые. Но поразило меня не это. Меня поразили две вещи…

Когда мы с Юзефовичем подарили университетской библиотеке свои книги, а их вдруг оказалось немало, то выяснилось, что встреча-то происходила в одном здании университета, а библиотека находится в другом. В это другое, старинное, здание мы и отправились. И вот один аспирант нес наши книги всю дорогу… на вытянутых руках. Как ларец какой-то. Я спросил: товарищ, может, вам помочь? Может, в пакет сложить? Нет, вежливо сказал он. Это ваш ДАР. Так и нес эти книги через половину Кракова – благо, городок небольшой, если говорить о его исторической части. По дороге я спросил его, чем он занимается. Оказывается, парень уже написал монографию о Карле Маннергейме и собирается ее издавать.