Выходит, что ислам с традицией запрета и строгости взращивает не людей, а дикое зверьё, для которого мусульманство – не более, чем цепь; и единственная цель этого зверья – с цепи сорваться?

(из публикаций)

Господи, научи меня терпеть. Научи прощать. Научи любить.

Столько мог успеть, столько ещё мог сделать, но не успел и не сделал.

Но то лишь пустое разглагольствование; сослагательное наклонение означает абстракции, небытие, которое лишь могло при каких-то мифических обстоятельствах стать бытием. Могло, но не стало. А значит, я успел всё, что мне нужно было успеть. И сделал всё, что было необходимо и что было в моих силах.

Я порой вижу потолок, свой родной потолок, который стал для меня уже таким далёким, таким нереальным. Через секунду снова проваливаюсь в темноту, где звучат мои размышления. Я их слушаю, соглашаюсь ли с ними или же нет, безразлично – они просто витают здесь, равнодушные к моему мнению. Они есть и этим они правы. Разрозненные, они пытаются собраться в нечто оформленное, атомарное, но у них всё не выходит. И поэтому они блуждают здесь фракционным паноптикумом, и всё никак не могут собраться вместе. Сложиться в один текст, в единое тело, организм, систему, логичную, структурированную.

Отголоски чего-то большего, которое всё не является в этой тьме, в этом чёрном хаосе первичных материй. Моего разума…

Вся моя жизнь – это трагедия. Грандиозная постановка с затаившими дыхание зрителями. Амфитеатр. И я – обдуваемый жарким ветром. Уставший за долгие годы, пока идёт эта героическая пьеса.

И сейчас, в конце, в финале, когда deus ex machina скромно ждёт развязки не вмешиваясь, ко мне нисходит высшее знание. Моё саморазрушение достигает пика, коего так желал Тайлер Дёрден, коего упорно из века в век добиваются многие и многие мыслители. Я, отринувший всё, что тянулось за мной шлейфом, душащим, замедляющим шаг, я вижу теперь себя, с челом, сияющим огнём просветления; освобождённый, я вьюсь по своей постели от предсмертных судорог и в блаженном бреду повторяю: «Я люблю их…»

Всех, кто есть на этом свете; я проникаюсь к ним сочувствием, жалостью… во мне не остаётся места ненависти; каждого меня обидевшего и оскорбившего – я прощаю, во мне осталась единственная ширь, без края и начала, бесконечная пустота, тот бушующий хаос, пребывающий трансцендентно внутри и вне нас, объемлющий и всеохватный…

И здесь, пред самим собой, я даю отчёт всему, что́ я представляю и представлял когда-то; я говорю себе, что во мне больше не обитает зло, во мне не копошатся смуты и гнев; отстранившись от мира, я возлюбил его, все его проявления, все его виды и всех его обитателей… и говорю я так потому лишь, что мне несть возврата, тот мой катарсис пред забвением, когда ни страха нет, ни паники, а одно лишь смирение пред роком, повиновение высшей силе, стеной возвысившейся пред моей трагедийной фигурой. И в этом моё величие, в этом мимолётном совершенном освобождении, в безразличии и равнодушии, которые равняют меня с богами; которые ставят меня в одну линию с ними, и стать наша, и тени наши – равнозначны. В моём бессилии что-либо изменить я и обнаруживаю это превосходство… ибо смерть моя – уже моё настоящее. И никто надо мной уже не властен. Ни люди, ни понятия, ни мнения: ни даже время, ни даже пространство.

И казалось бы, ощутив в себе эту колоссальную любовь, я должен сокрушаться тем, что оставляю этот мир; познав эту силу, я должен страдать и выть оттого, что не смогу применить эту силу.

Но нет…

То – заблуждение.

Только сейчас я – оплот вселенской любви.

Только сейчас я – воплощение глубинной силы.

Патетически я не буду говорить, что будь у меня второй шанс, я бы прожил жизнь лучше. Я бы прожил жизнь также. Даже и с воспоминанием об этих волшебных мгновениях моей деструкции. Поскольку иллюзия того, что времени у нас в запасе очень и очень много, развращает, в действительности разрушает, но не оболочку, а саму сущность. И стоит смерти отдалиться от нас хоть чуть-чуть, мы тут же о ней забываем. О нависавшей над нами тени мы вспоминаем лишь в момент её очередного явления нам.

Получив же в своё распоряжение ещё день-другой, я снова возымею в себе смуту и ненависть. Снова я буду злословить и проклинать.

Только сейчас я обрёл счастье.

Только сейчас я его познаю.

В момент моего уничтожения. В момент моей заключительной трансформации. И в момент долгожданного обретения истинной сущности, обретения завершённости. Оканчивается существование. Появляется смысл.

Я – Прометей. Я следую, подчинён, фатуму. И, низверженный в чёрный Аид, я остаюсь легендой, бессмертной притчей о моём разрушении.

Это – моё откровение.

Моё бытие-к-смерти.

Мой апокалипсис.

Эпитафия Мизантропу № 18

Надпись эту начертали здесь просто для украшения,

и чувства,

ее преисполняющие,

столь же воображаемы, как и сам отшельник.

Человек рожден для общества.

Как ни далек он от мира, он не способен совсем его забыть,

а быть забытым миром

для него не менее невыносимо.

Исполнясь отвращения

к греховности и глупости рода людского,

мизантроп бежит его.

Он решает стать отшельником и погребает себя

в пещере на склоне какой-нибудь мрачной горы.

Пока ненависть жжет ему грудь,

возможно, он находит удовлетворение в своем одиночестве,

но, когда страсти охладятся,

когда время смягчит его печали и исцелит старые раны,

думаешь ли ты, что спутницей его станет безмятежная радость?

…

Более не укрепляемый силой своих страстей,

он начинает сознавать однообразие своего существования,

и сердце его преисполняется тягостной скукой.

Он смотрит вокруг себя

и убеждается, что остался совсем один во вселенной.

Любовь к обществу воскресает в его груди,

он тоскует по миру, который покинул.

Природа утрачивает в его глазах

всё свое очарование.

Ведь ему

указать на ее красоты некому,

никто не разделяет с ним восхищения

перед ее прелестями и разнообразием.

Опустившись на обломок скалы,

он созерцает водопад рассеянным взором.

Он равнодушно смотрит на великолепие заходящего солнца.

Вечером он медлит с возвращением в свою келью,

ибо никто не ожидает его там.

Одинокая невкусная трапеза

не доставляет ему удовольствия.

Он бросается на постель

…

унылый и расстроенный, а просыпается

для того лишь,

чтобы провести день

такой же безрадостный и однообразный,

как предыдущий.

(Мэтью Грегори Льюис. Монах)

Я хочу заботиться о том, что мне принадлежит,

А остальное – сжечь и испепелить.

Разорвать, разбить,

Раздавить, растрепать.

Я иду вдоль садовой