— Видите ли, в чем дело: я хочу воспользоваться отливом. Еду на Козий остров за треской и вернусь обратно только вечером, с приливом. У меня с собой много удочек и приманки. Хотите поехать со мной? Будем вместе удить, и что поймаете — ваше.

Саксон колебалась. Независимость и быстрота маленькой лодки привлекали ее. Этот ялик, как и те суда, на которые Саксон столько раз любовалась, уходил в море.

— А может, вы меня утопите? — спросила она шутливо.

Мальчик гордо тряхнул головой:

— Не первый раз я выезжаю один и, как видите, до сих пор не утонул.

— Ну, ладно, — согласилась она. — Только помните, грести я не умею.

— Неважно. Сейчас поверну. И как только крикну: «Нагнись!» — вы должны наклонить голову и пересесть к другому борту, а то вас заденет канатом.

Он сделал то, о чем говорил. Саксон наклонила голову и оказалась сидящей рядом с ним на другой стороне лодки, тогда как сама лодка, изменив направление, понеслась к Долгой набережной, где находились угольные склады. Саксон была в восхищении, тем более что ничего не понимала в искусстве управления парусом, и оно казалось ей загадочным и сложным.

— Где вы научились? — спросила она.

— Научился сам по себе. Это дело мне всегда нравилось, а когда какое-нибудь дело нравится, так ему легко и научишься. Это моя вторая лодка. Первая была без выдвижного киля. Я купил ее за два доллара и научился на ней очень многому, хотя она вечно текла. А как вы думаете, сколько я заплатил за эту? Теперь за нее дают двадцать пять.

— Не знаю, — сказала Саксон. — Ну, сколько?

— Шесть долларов! Подумайте только — за такой ялик! Конечно, с ним пришлось повозиться; два доллара стоил парус, весла — доллар сорок центов, и семьдесят пять центов краска. Но все равно получить такую штуку за одиннадцать долларов пятнадцать центов — это прямо дешевка. Я очень долго копил деньги на лодку. Обыкновенно я утром и вечером разношу газеты; сегодня за меня пошел другой мальчик, — я ему плачу десять центов, и все экстренные номера он продает в свою пользу. Я бы уже давно купил лодку, если бы не пришлось тратить деньги на уроки стенографии. Моя мать хочет, чтобы я стал стенографом при суде; они иной раз зарабатывают до двадцати долларов в день. Но это мне совсем не по душе. Где же это видано — тратить деньги на уроки!

— А кем же вы хотели бы стать? — спросила Саксон, отчасти от нечего делать, отчасти из любопытства.

— Кем стать? — повторил он.

Медленно повернув голову, он обвел глазами горизонт, остановил свой взгляд на коричневой линии холмов Контра-Коста, затем устремил его к океану, мимо Алькатраса, — туда, где были Золотые ворота. И столько затаенной грусти было в этом взгляде, что ее сердце сжалось.

— Вот, — сказал он, сделав рукой широкое движение, как будто охватывая весь горизонт.

— Что вот?.. — спросила она.

Он посмотрел на нее, удивленный тем, что она не поняла.

— Разве вы никогда… — начал он, точно ища сочувствия своим любимым грезам, — разве вам никогда не кажется, что вы просто умрете с тоски, если не узнаете, что за теми холмами, за следующими и за следующими? А Золотые ворота! За ними Тихий океан, Китай, Япония, Индия и… и Коралловые острова. Вы можете через Золотые ворота поплыть куда угодно: в Австралию, в Африку, на лежбища котиков, на Северный полюс, к мысу Горн. И вот мне кажется, что все эти места только и ждут, чтобы я приехал на них посмотреть. Все детство я прожил в Окленде, но я вовсе не хочу прожить здесь всю жизнь. Нет уж, спасибо! Я уеду отсюда далеко-далеко…

И опять, бессильный передать в словах всю безмерность своих желаний, он сделал рукой широкий жест, точно охватывая весь мир.

Его волнение передалось Саксон. Она тоже, кроме своих ранних детских лет, прожила всю жизнь в Окленде. И здесь ей было не плохо… до сих пор. А теперь, после всех этих ужасов, ей неудержимо захотелось уехать отсюда, как хотелось когда-то ее предкам уйти с Востока на Запад. И почему бы не уехать? Мир звал ее, она чувствовала, что мечты мальчика находят отзвук в ее сердце. И потом — ведь ее родичи тоже никогда долго не сидели на одном месте, они постоянно передвигались. Саксон вспомнила рассказы матери, вспомнила хранившуюся у нее гравюру, на которой ее полуобнаженные предки с мечом в руках прыгали со своих узких остроносых лодок и бросались в битву на окровавленных песках Англии.

— Ты когда-нибудь слышал об англосаксах? — спросила она мальчика.

— Еще бы! — воскликнул он; его глаза заблестели, и он посмотрел на нее с новым интересом. — Я самый настоящий англосакс, до мозга костей. Посмотрите на мои глаза, на мою кожу. Я совсем белый, где нет загара. А когда я был маленький, у меня были белокурые волосы. Моя мать говорит, что, когда я вырасту, они, к сожалению, потемнеют. Но все равно я англосакс. Я из племени воинов. Мы ничего не боимся! Вы думаете, я боюсь этого залива? — И он с презрением посмотрел на волны.

— Я пересекал его в такую бурю, что матросы с шаланды мне потом не верили и говорили, будто я вру. Дураки! Мы таких колотили еще сотни лет назад. Мы побеждали все и всех, кто становился нам поперек дороги. Мы прошли через мир победителями и на море и на суше — везде. Вспомните лорда Нелсона, Дэви Крокета, вспомните Поля Джонса, и Клайва, и Китченера, и Фремонта, и Кита Керсона, и всех других.

Он продолжал говорить, а Саксон кивала; ее глаза блестели, и она думала о радости иметь такого сына, как этот мужественный мальчик. Все ее существо напрягалось, словно в ней уже трепетала новая жизнь. Да, крепкое племя, крепкое племя! Ее мысли вернулись к ней самой и к Биллу: они тоже здоровые отпрыски того же корня, но обречены на бездетность; оба попали в число «глупых» и сидят в западне, в которую люди обратили этот мир.

И снова она заслушалась своего маленького спутника.

— Мой отец был солдатом в Гражданскую войну, — рассказывал он, — скаутом и лазутчиком. Южане дважды ловили его как шпиона и чуть не повесили. Во время сражения при Вилсон-крик он бежал полмили, унося на спине своего раненого капитана. У него и сейчас еще в ноге сидит пуля повыше колена. Так он с ней и ходил все эти годы и как-то даже давал мне пощупать. А до войны он охотился на бизонов и ставил капканы на диких зверей. Когда ему минуло двадцать лет, он стал шерифом в своей провинции. А после войны сделался начальником полиции в Силвер-Сити и выгнал оттуда всех хулиганов и драчунов. Кажется, нет штата, где бы он не побывал. Во время набора он мог в те годы справиться с любым солдатом и еще подростком был грозой плотовщиков Сусквеханны. Его отец в драке убил человека ударом кулака, а ведь ему в то время уже исполнилось шестьдесят лет. Когда ему было семьдесят четыре, его вторая жена родила двойню, а умер он девяноста девяти лет от роду, — в поле, когда пахал на волах. Он только что выпряг их, сел отдыхать под деревом — и так и умер сидя. Мой отец такой же. Он уже очень стар, а все еще ничего не боится. Как видите, настоящий англосакс! Он служит в заводской полиции, но до сих пор пальцем не тронул ни одного забастовщика. Ему разбили все лицо камнями, а он просто взял да и переломил свою дубинку над головой какого-то буяна.