В 30-е годы Сталин нанес едва не оказавшийся смертельным удар по советской генетике, решив, что менделизм идейно не отвечает марксистской идеологии. Тогда общепризнанной стала доктрина умудренного в политических интригах агронома Трофима Лысенко. В результате целых два поколения талантливых советских студентов практически ничего не знали о наследственности. Даже теперь, шестьдесят лет спустя, советская молекулярная биология и генная инженерия плелись в хвосте современной науки, и лишь немногие из главных открытий принадлежали советским ученым. Сходный факт имел место и в Соединенных Штатах, где по указке теологов долгое время запрещали преподавать теорию эволюции, одну из основных идей нынешней биологии. О ней старались даже не упоминать, поскольку традиционное истолкование Библии считалось не совместимым с процессом эволюции. К счастью для американской молекулярной биологии, религиозный фундаментализм в Штатах обладал куда меньшим влиянием, чем Сталин в Советском Союзе.

В заключении, представленном президенту по данному поводу, указывалось, что нет никаких свидетельств, подтверждавших участие русских в диверсии. Напротив, имея равное представительство со Штатами в экипаже, русские скорее заинтересованы в американской Машине. «Если ваша технология соответствует уровню три, – пояснял директор Центрального разведывательного управления, – а ваш потенциальный противник опережает вас и находится на уровне четыре и с небес на вас валится техника пятнадцатого уровня, вы будете просто торжествовать, получив доступ к достижениям и ресурсам бывшего соперника». Сторонников другой версии в американском правительстве почти не нашлось, и президент неоднократно делала публичные заявления о том, что Советы тут ни при чем, но устоявшаяся привычка отмирала с трудом.

– Никакая кучка безумцев и заговорщиков, никакая тайная организация не заставят человечество отказаться от осуществления поставленной исторической цели, – заверяла президент.

Но на практике достичь консенсуса в масштабах страны теперь было гораздо труднее. Диверсия дала новую жизнь прежним предубеждениям против Машины, как разумным, так и дурацким. Но русские могли первыми закончить свою Машину – это соображение только и поддерживало существование американского проекта.

Жена Драмлина хотела, чтобы похороны мужа остались семейным делом, но и в данном случае ее благим намерениям не суждено было осуществиться. Физики, дельтапланеристы, правительственные чиновники, аквалангисты, радиоастрономы, ныряльщики, аквапланеристы, все мировое сообщество исследователей внеземного разума стремились присутствовать на похоронах. Некоторое время даже думали, что придется прибегнуть к услугам Нью-Йоркского кафедрального собора Иоанна Евангелиста – в стране не нашлось другого храма нужной величины. Но жена Драмлина одержала небольшую победу, и всю траурную церемонию совершили под открытым небом родной Мизулы в штате Монтана. Власти согласились, поскольку это упрощало работу служб безопасности.

Хотя Валериан не избежал серьезных травм и врач рекомендовал ему не посещать похорон, тем не менее он произнес свой панегирик, сидя в кресле-каталке. Гений Драмлина, по словам Валериана, особенно проявлялся в том, что покойный умел задавать вопросы. К проблемам ПВЦ он подходил критически, но ведь скептицизм – сердце науки. И едва стало понятно, что наконец со звезд получено Послание, Драмлин обратился к его исследованию с рвением и пылом истинного ученого.

Заместитель министра обороны, Майкл Китц, от имени президента подчеркнул личные достоинства покойного: душевную теплоту, заботу о людях, блестящий интеллект и выдающиеся атлетические способности. И если бы не трагическая и подлая диверсия, Драмлин вошел бы в историю в качестве первого американца, отправившегося к звездам.

Элли предупредила дер Хиира, чтобы ее не включали в список выступающих. И никаких интервью, разве что несколько фотографий – необходимость этого она понимала. Она просто не верила, что сумеет сказать все правильно, хотя и умела выступать перед большой аудиторией, ведь столько лет она делала доклады и о ПВЦ, и об «Аргусе», а потом о Послании и Машине. Но сейчас было иначе. Все это следовало еще пережить.

Ей было ясно, что Драмлин погиб, спасая ее жизнь. Он успел заметить неладное раньше других, и рефлексы спортсмена позволили ему оттолкнуть Элли назад за стойку, едва он заметил падающую на них сверху эрбиевую деталь массой в несколько сотен килограммов.

Дер Хиир, которому она рассказала о своем предположении, возразил:

– Ну, знаешь, скорее всего Драмлин хотел спасти собственную шкуру, а ты просто оказалась у него на пути. – В голосе Кена явно слышалась преднамеренная неблагодарность. – Или же, – продолжил дер Хиир, ощутив ее недовольство, – возможно, Драмлина подбросило в воздух, когда эрбиевая деталь ударила о помост.

Но Элли была абсолютно уверена. Она же видела все собственными глазами. Драмлин хотел спасти ее жизнь. И спас. За исключением нескольких царапин, Элли не получила практически никаких повреждений. Прикрытому стенкой Валериану обрушившаяся перегородка переломила обе ноги. Ей повезло и в остальном: она даже не потеряла сознания.

Но первая ее мысль – едва она поняла, что произошло, – была не скорбь о своем учителе, Дэвиде Драмлине, раздавленном у нее на глазах, не удивление, не благодарность – ведь Драмлин отдал за нее жизнь, – и не беспокойство о недостроенной Машине. Колоссальным звоном в голове отдавались слова: «Теперь лечу я, теперь им придется послать меня, больше некого, я лечу!».

Она мгновенно осадила себя, но слишком поздно. Эгоизм и самовлюбленность, неуместные в столь трагический миг, поразили ее. Неважно, что Драмлин иногда вел себя не лучшим образом. Элли с ужасом поняла, пусть и на мгновение, что в ее душе – только суета, планы, работа и никого, кроме себя самой. Но хуже всего было то, что весь этот эгоизм уже не осознавался, она ощутила отвращение к себе. Ее эго не чувствовало за собой вины – только хотело пользоваться правами… Это было ужасно. Элли понимала, что вырвать с корнями подобный жуткий эгоизм не удастся. Придется потрудиться над собой, решила она, пристыдить, даже припугнуть.

Когда явились следователи, она не была расположена к разговорам.

– Боюсь, я не смогу вам сообщить много. Мы шли втроем, и вдруг произошел взрыв… все взлетело на воздух. Сожалею, я не сумею помочь вам. Право, мне бы очень хотелось.

Коллегам Элли сказала, что не желает даже разговаривать о случившемся, и надолго заперлась в собственной квартире; им пришлось послать целый отряд разведчиков, чтобы узнать о ее самочувствии. Она пыталась припомнить каждый нюанс: содержание разговора перед тем, как они вошли в сборочный цех; их беседу с Драмлином по пути в Мизулу и каким был Драмлин, когда она познакомилась с ним в самом начале научной карьеры. Постепенно она поняла, что некоторой своей частичной, не осознавая того, желала Драмлину смерти… еще до этого соперничества за место в экипаже. Она ненавидела Драмлина за то, что он унижал ее перед другими студентами, за его борьбу против «Аргуса»… и за те слова, которые он произнес, увидев изображение Гитлера. Она хотела его смерти. И он умер. Так что в известной мере она считала себя виновной в его смерти, хотя в целом эта мысль казалась ей неискренней и притянутой за уши.