Однова пришел незнаемый паломник и спросил дозволения исповедаться и причаститься, аз исповедал, причастил и в благодарность сей дал в тряпичке творожку — немыслимая редкость теми временами, аз сице алкал вечерней трапезы, да, угождая Богу, воздержался. Творя ночное правило, почел за благо славить Господа, и, усердием воспламенившись, даже не приметил, што приспело утро. Творожок с вечера оставил аз в сенцах, поближе к холодку и, окончивши ночное бдение, сварил воды и отправился за давешней едою. Глядь в закут, а еды-от несть, токмо кошка, ночной тать, сожравшии творожок, лежит под лавкой околевши. Се тебе, наивник, горшая учеба, лишь бы впрок: тот, кто приходил по Слово Божье да искал прощенья за грехи, — есмь ненавистник веры, замысливший отравленною пищею сгубить ревнителя Христова. И аз восплакал и, плакаша, просил прощения у кошки, безвинно убиенной. Абие исполненный кручины, взял киску и понес в лесок, дабы схоронить ея в земличку, пусть животная с миром упокоится — и закопал, и помолился по тех людех, кои жестокосердием своя душу погубляют.

А мрак безбожный сгущается над нами, труднее и труднее нам, старателям добра в житейском море, преизлиха грозящим безумием греха. Паки являются в сельцо умышляющие зло, везут с собою какие-то лебедки, железные исполнители страшных святотатств, тянут тросы, домкраты, вяжут вервие, сбираясь обезгласить нашу церковь-матушку. Се сгоняют, потрясая гибельным оружием, землячков моих на площадь, и вперед выходит какой-то придурошный и золотушный командир с гнусною, измазанной возгрями рожей. Землячки стоят, потупивши носы, он же рече: «Бог ваш сука!». Прости мне, Господи, токмо иным словом не можно передать всю мерзость запустения души сих погибших человеков. И дале он с глумливою ухмылкою зачал хулить Христа и Богородицу и поносить святых, кои деяньями своими прославили Святую Церковь. Оле! Русское, до корня русское величие и гордость, и упование, и слава, все, чем гордится русский человек, и чем наполнены святые книги, — да можно ль осквернять безродному ловыге?! Се овый стоит на паперти и плюскает, дабы отвратить нас от Истины Христовой. «Мы, — он рече, — церковку закроем, колокола переплавим на подшипники, сильно занадобились оне Стране Советов». А односельцы все стоят, бороды спустив на грудь, и бабы плачут, и старухи причитают, и токмо мелюзга шныряет в радости, выжидая развлечение.

И се потащились злобные служители антихриста на звонницу, иская душу колокольную; зачали подымать наверх лебедки да вервие железное, чтобы свивальниками лжи опутать народныя святыни.

Аз помню, чадушко мое, што церква наша была преизбывна голосами. Мой любимый прозывался Благовестник, преславный, пребольшой, весом в девятьсот пудов. Егда гудел на всю округу, благость истинно вниидоша в души православных, коих моление ответно достигало эмпиреев. Второй был Князь, поменьше, но зело торжественный и строгий, преисполненный гордого достоинства и с благородным гласом — наподобие рассветного побудника, — в праведных душах пробуждая милосердие по сущему, взывал к разуму и чувству. Третий был Каурый, прозванием своим обязанный светлому медно-бронзовому сплаву; «рыженький» — было его домашнее именование. Сей «рыженький» звонил тонким голоском, аки отрок, вызывая умиление и слезы; аз грешный не забуду никогда отроческих пений, возвышающих и преисполняющих душу благодарностию ко Спасителю. Се поет хор отроков, и аки сладостное миро разливается окрест от сего подобия ангельского пения, такожде и «рыженький», то бишь Каурый, разносил по весям свои звонкие хваления. И единаче был Веселый, будничный малый колоколец, коего перезвоны вселяли в душу радость от прикосновенья к небу. Слышу и посейчас его бодрый озорной голос, сыплющий радостную дробь, и поседелая глава моя невольно подымается, приободряясь, и уже земные страсти не тако неизбывны, каковыми грезились. И се, вредители Христовой Житницы зачали нудить селян до помози, да не добились толку и посему, плюнув в сердцах ядовитою слюною, преступили спервоначалу к Благовестнику. Подвели к ему лязгающие механизмы и вырвали ему язык! Оле, оле! Плач великий витал по нашим весям, и все миряне падоша на колена и зело громко вопияще к Богу: «Господи Христе, сыне Божий, за што карают нас отступники веры и креста, алгмеи неключимые, возводящие хулу и поношение на Церковь нашу и на чад Твоих?». Дитятко мое смиренное, свет мой батюшка Владимир Леонидович, воззри на мое несчастие, яко аз лежаща на земли и плакаша от зазора и стыда! Аз, конечно, ведал, што единаче в непамятные годы преподобный Иоанн Дамаскин обрел усекновенную десницу, яже прославляла Богодухновенные иконы и неустанно выводила сладкозвучные кондаки. Ибо по вере его неколебимой воздал ему Господь. Сие сице, обаче не можно было прирастить вырванный у Благовестника язык, бо служек сатаны усовестить такожде не можно. Знамо дело, сии антихристы — не сарацинский князь, коего милосердие подвигнуло вернуть преподобному отринутую руку.

А золотушный командир тем часом дал команду, и Благовестник был низринут. И аз стоял онемелый, не могши не охнуть, ни глаголать, токмо слезы горшие текли, застилая Божий свет пред моима очи. Обаче Благовестник не разбился, аз чаю, на совесть работали работу сподобленные искры Божьей предки. Он грянул оземь и загудел скорбно, разнося окрест горестные вздохи. А вослед ему низринули его язык, и сей, со свистом рассекая воздух, рухнул долу аккурат на своего владетеля. О, яковые горестные вопли тысячей осколков разлетелись по округе, в отчаянии оруща о страшном злодеянии! Боже, Боже, страстотерпец! Сие — душа народа, колокол, духовных упований средоточье, глас Бога, Его покров над чадами своима! Господи, наказуй отступников веры и радетелей мирского зла, приложи печать проклятия на все их поколенья, покарай их, Боже, хоть проказою, хоть нечистою болезнью! Се оне — обрубиша и оставиша любовь, милосердие и состраданье ближним, пусть горят по смерти в геенне огненной, егда сатана заберет их до себя! Не можно уступить Бога даже и под пытками, а сии, предатели Христовой веры, проводники прелести и блазнители смущенных душ, сами, непринужденной волею своею отринули Господа нашего, и за то им поношение от века!

Надобны ль сии проклятия на главы асмодеев, думаю аз сам в себе, или следует любить врагов, ибо речено «любите враги ваши и благотворите ненавидящим». Не можно их любить, а Господь обаче призывает. Аще будете любить любящих, каковая вам награда? Аз вем, што не можно убивать, аще сатанинское злодейство пытает мир, аще смрад и жупел заполнили отчизну, аще враг рода человеческого прельстил детей Христовых, и оне, обманутые лестию и лжою, отреклись от Господа и попрали нечестивыми подошвами освященные церковью бронзовые сколки? Како аз должен отвещать? Око за око, зуб за зуб? Сын Человеческий учил нас: не противься злому, обрати к гонителям твоим иную щоку и отдай им окромя рубашки и верхнюю одежду! Боже, Ты судишь справедливо, обаче оставленное без ответа зло затопит мир, и праведники сгинут! Нам надобно восстать из праха, отряхнуть злобные плевки, воздать палачам, нам надобно похоронить своих мертвецов…

Се вышел безумец пред очи начальников и зачал им пенять. Односелец наш — старый старик дед Кондратий, он уже вторгся во младенчество, имея от роду более ста лет, и се такой был человек, што без его не обходились ни одни поминки, он выходит, ништо не понимая, а токмо глаголаша Христа. Приходит он, примера ради, к погребенью землячка, стаёт на стороне, очи у его белые, наполненные преизлиха безмысленною мукою, ништо вокруг не зриша и ништо не слышаша и увещает шепотом скорбящих, што им подобает безмерно пострадать, превозмогая люто время. У его на бороду стекают слюни, он сам одной ногою в могиле, но духовное тщание старца столь велико, што люди вкруг его в благоговеньи утихают, укрываясь яко пологом, молитвенным умиротворением. И се, вышед, обличал: доведется вам, дескать, единаче испить вино ярости Христовой, богоотступники и богохульники, псы и чародеи, любодеи и убийцы, сотворяющие предательство и делающие неправду! И будете, будете мучимы в огне и сере!