Ближе к вечеру нашу колонну еще раз попыталась штурмовать японская авиация — три самолета неожиданно вынырнули из-за вершин Большого Хингана, заходя для атаки. Но я успел скомандовать: «По самолетам противника огонь!» — и танковые десанты встретили самураев таким дружным и сосредоточенным огнем, что те не выдержали и отвернули в сторону. Вскоре мы получили сообщение, что эти самолеты все-таки атаковали передовой отряд нашей бригады — двое были сбиты еще на подлете, но последний камикадзе сумел-таки поразить танк, погибнув и сам.

К исходу дня 10 августа, не встречая серьезного сопротивления и продвинувшись еще на 100 километров вглубь территории противника, мы втянулись в предгорья Большого Хингана. Невыносимая жара, сменившаяся после дождя духотой, изнурительные работы по преодолению солончаковых участков и малых рек вымотали нас до предела. Когда мы получили команду «Стой!» и выбрались из танков, экипажи буквально шатало — словно на палубе корабля в сильную качку. Однако настроение у всех было бодрое. Еще бы! Ведь нам удалось выдерживать небывалый доселе темп наступления!

Передохнув буквально 3–4 часа, еще до рассвета 11 августа мы начали подъем на Большой Хинган. К сожалению, назойливый дождь не прекращался. Гусеницы соскальзывали с мокрого камня, бессильно прокручивались в жидкой грязи. С каждым часом двигаться вперед становилось все труднее — все чаще встречались крутые повороты, подъемы и спуски с уклоном до 30 градусов, заболоченные участки, преодоление которых давалось большим трудом. Вот, наконец, и перевал Корохан, увидев крутизну которого даже бывалые механики-водители качали головой. Хорошо хоть разведка доложила, что противника на перевале нет. Это облегчало нашу задачу. Я попробовал подняться на перевал с разгона — это удалось лишь с третьей попытки, а ведь мой механик-водитель был лучшим в роте. Посоветовавшись со взводными, решили штурмовать крутой склон сразу тремя танками, сцепив их тросами в единую связку, — так, чтобы первый, поднявшись на перевал, помог взобраться второму, а второй — третьему; затем замыкающие танки, оставшись наверху, должны были тормозить спуск впереди идущего. Преодолев таким способом Корохан — и порвав при этом еще несколько тросов, — мы двинулись дальше. Горная дорога до следующего перевала Цаган-Дабо шла по узкому заболоченному ущелью. Пришлось выстилать самые труднопроходимые участки фашинами и засыпать камнями. Здесь нам очень помогли саперы, которые, двигаясь в голове колонны, дробили горную породу и мостили дорогу щебнем. А направление движения указывали сбросом вымпелов самолеты У-2. Последние километры до перевала Цаган-Дабо наши танки одолели уже в темноте, делая не более пяти верст в час, то есть со скоростью пешехода, — но в столь сложных условиях и это было большим успехом. Короткий отдых — и на рассвете 12 августа мы начали спуск с Большого Хингана, который из-за непрекращающихся дождей оказался не менее сложным, чем подъем. И хотя люди еще держались, несмотря на запредельное напряжение, — техника начала выходить из строя: даже безотказные «тридцатьчетверки» все чаще останавливались из-за поломок. Но наша служба технического замыкания работала энергично и умело, и отстававшие танки вскоре догоняли батальон.

Силы нам придавало осознание того, что, всего за трое суток преодолев монгольские степи и Большой Хинган, мы опередили части Квантунской армии, не позволив им закрепиться на этом важнейшем оборонительном рубеже. А наше дальнейшее успешное наступление вглубь Маньчжурии ставило самураев в безвыходное положение — лишившись возможности организованно отойти к своим базам в Северном Китае и портам на побережье Тихого океана, Квантунская армия была обречена на полный разгром или капитуляцию.

Спускаясь на равнину, мы вскоре услышали гул отдаленной перестрелки — это танки нашего разведывательного отряда завязали бой с японскими подразделениями, оборонявшими город Лубей. Командир батальона по радио приказывает ускорить движение. Развертываю роту в линию взводных колонн, чтобы атаковать неприятеля с ходу. И каково же было наше разочарование, когда, подойдя к окраине Лубея, мы увидели, что разведчики уже завершили разгром противника без нас, оставив на поле боя несколько десятков трупов японских солдат и офицеров. Слышу по радио: «Ну вот, опять опоздали».

Объезжая убитых, я обратил внимание, что у некоторых из них в руках бамбуковые шесты длиной метра четыре, на конце которых что-то вроде немецкого фаустпатрона, — только, в отличие от гитлеровцев, японский солдат должен был не выстрелить этим кумулятивным зарядом по танку, а, добежав до цели с шестом наперевес, ткнуть миной в борт, подрывая не только танк, но и самого себя. Видимо, бойцы-смертники были тогда в японской армии обычным явлением.

К вечеру 12 августа начал ощущаться недостаток горючего. Проливные дожди сделали свое дело — дороги через Большой Хинган стали практически непроходимыми для автотранспорта. К тому же наш отрыв от основных баз снабжения составлял уже несколько сот километров. По радио слышу: «Как дела с «молоком»?» — это командир спрашивает о топливе. Докладываю, что «молока» осталось километров на 30, максимум на 50. Еще через полчаса получаю команду «стой». Останавливаю роту, думая, что сейчас нас подзаправят и накормят обедом. Однако нагнавший нас комбат приказал, оставив в танках малость горючего на самый крайний случай, все остальное отдать первому батальону, который продолжит наступление. А нам придется дожидаться заправки на месте. Я понимал правильность такого решения — продвинуться дальше хотя бы частью сил бригады, — но все равно было обидно: почему не мы, а другие.

Передав горючее и пропустив вперед первый батальон, мы в ожидании топлива занялись осмотром техники и приведением ее в порядок. На следующее утро наблюдали необычную картину: всего в километре от нас на обыкновенное поле один за другим садились транспортные самолеты, выгружая металлические бочки с горючим. Однако из-за малого тоннажа тогдашней транспортной авиации доставка ГСМ для всего нашего соединения затянулась на двое суток, и лишь утром 15 августа мы смогли продолжить наступление.

Дожди периодически возобновлялись. Действуя в труднейших условиях бездорожья, к исходу следующего дня наши «тридцатьчетверки» вошли в город Тунляо. Однако дальше двигаться было фактически невозможно, причем не только танкам, но даже пехоте, не говоря уж об автотранспорте. В результате проливных дождей на обширных территориях Центрально-Маньчжурской равнины образовалось нечто вроде искусственного моря, а тут еще и японцы спустили плотины — так что все вокруг затопило километров на сто. Пришлось опять пойти на серьезный риск — решено было пересечь затопленную равнину по единственной в этом районе узкой железнодорожной насыпи от Тунляо до Чжаньу. При этом танки вытягивались в одну колонну, двигаясь с малой скоростью и не имея возможности для маневра, — объездных путей просто не было. К тому же езда по шпалам вызывала сильнейшую тряску и была чревата скорым износом траковых пальцев и обрывами гусеничной ленты. А поскольку любая поломка приводила к остановке всей колонны, превращая ее в легкую мишень, — неисправные «тридцатьчетверки» просто-напросто сталкивали с насыпи в воду, давая проход другим. Вскоре появилась и японская авиация с летчиками-камикадзе, которые группами по 4–6 самолетов пытались одновременно атаковать каждый свою цель. Но наши танковые десанты, укомплектованные опытными ветеранами, встречали самураев морем организованного огня, что, как правило, заканчивалось для налетчиков плачевно. И все же им удалось сжечь один танк передового отряда нашего корпуса и несколько автомашин. Общие же потери в результате этого 100-километрового марша оказались чрезвычайно большими, хотя и временными. Только моя рота из девяти танков потеряла пять, которые пришлось бросить из-за разрыва гусениц, — они так и не смогли догнать нас до окончания боевых действий. Не лучше обстояли дела и в других ротах. Но это рукотворное море мы все же одолели.