— Подожди немного, Пол! — взмолился он. Но тот продолжал грести, и вскоре Данторн скрылся из виду.

— Не волнуйся так, — попросила Дедушку Адди. — Расскажи-ка мне лучше, как там наша Джейни.

— Наша Джейни…

Тревога оставила Дедушку, едва лишь он заглянул в смеющиеся глаза жены.

— Она теперь музыкант, — начал он и улыбнулся, когда сын подался вперед, чтобы не пропустить ни слова из его рассказа.

Сон Джейни Литтл был не о Дедушке и не об отце, хотя все-таки касался одного из членов их семьи, а именно женщины, которая произвела ее на свет.

Джейни брела по огромному ночному городу. Она никогда не бывала в Нью-Йорке, но узнала его сразу же, как только окунулась в суматоху Таймс-Сквер. Неоновые огни слепили, прохожие толкались. Ей предлагали то купить наркотики, то продать себя, и Джейни уже начало казаться, что голова вот-вот лопнет от всего этого шума, когда она наконец очутилась в относительно тихом переулке.

Здесь в нос ей ударил отвратительный запах помоев и нечистот. Джейни ненадолго прислонилась к стене, пытаясь справиться с приступом тошноты, а затем пошла дальше и чуть не упала, споткнувшись о кипу газет. Кипа зашевелилась, и через секунду из-под нее показалось человеческое лицо. Грязь, несколько слоев рваной одежды, сальные волосы… Джейни в шоке уставилась на свою мать.

— Ты, наверное, уже не чаяла меня вштретить? — хрипловатым голосом спросила та, шепелявя из-за отсутствия передних зубов. — Я так шкучала по моей девочке…

Тонкие, похожие на птичьи когти пальцы потянулись к Джейни. Девушка отступила назад.

— Пожалуйшта… — прохрипела мать.

На мгновение почувствовав вину, Джейни тем не менее продолжала пятиться. Мать с трудом поднялась с земли. По ногам у нее текло, но, не обращая на это внимания, она ухватилась за стену и направилась к дочери. Джейни развернулась и бросилась бежать.

На Таймс-Сквер ее опять толкали сердитые прохожие, но девушка неслась без остановок, пока у нее не перехватило дыхание.

Обливаясь холодным потом, Джейни проснулась и села в постели. Сделав глубокий вдох, она посмотрела на Феликса: тот метался во сне, терзаемый собственными кошмарами. Джейни протянула к нему руку — чтобы успокоить его и успокоиться самой, но отдернула ее, вспомнив слова, летевшие ей вслед во сне:

Прости меня…

Это был голос ее матери, неожиданно чистый и трезвый.

Прости меня.

С болью в сердце Джейни вдруг осознала, что никогда не интересовалась судьбой этой женщины. Она даже внешности ее не помнила. И уж никак не могла считать ее своей матерью. Ведь, совершив предательство, она умерла для своей семьи.

Но что если мать раскаялась? Раскаялась давным-давно и все эти годы жестоко корила себя, но было уже слишком поздно?

Прости меня.

Разве сама Джейни не совершала ошибок? Ошибок, которые впоследствии оказывались роковыми? Разве не принимала опрометчивых решений?

Она снова посмотрела на Феликса, которой все так же беспокойно ворочался рядом.

Прости меня.

Джейни потрясла головой: это был всего лишь сон. Дурной сон.

Прости меня.

Она ничего не должна своей матери. И мать ничего не должна ей.

Прости меня.

Слезы, навернувшиеся на глаза Джейни, не смогли затуманить стоявший перед мысленным взором Джейни образ несчастной бродяжки, а в сознании звучало все громче:

Прости меня.

— Не знаю, хочу ли я этого, — прошептала Джейни.

Прости меня.

— Не знаю, смогу ли…

Феликса Гэйвина повесили.

Он не знал, какое преступление совершил и кто осудил его. Ему просто накинули петлю на шею и столкнули вниз. Позвонки хрустнули, руки и ноги безжизненно повисли. Умерший, Феликс по-прежнему находился в своем теле, хотя оно больше не подчинялось ему. Теперь он был странником, отправившимся в вечное путешествие, а тело просто раскачивалось под дождем на импровизированной виселице — огромном старом дубе на перекрестке.

Неожиданно Феликс почувствовал, как к нему приближается женщина, закутанная в плащ с капюшоном. Зажав в зубах нож и подобрав юбки, она вскарабкалась на дерево, дотянулась до веревки и перерезала ее. Феликс упал на землю, даже не почувствовав удара.

Его нервные окончания были мертвы. И сам он был мертв. Призрак, заточенный в собственном трупе, бесстрастно взирающий на мир из раковины, которую носил при жизни.

Смерть оказалась не такой, как учила Церковь, но Феликс давно уже привык к тому, что сильные мира сего лгут. Впрочем, одна вещь, касающаяся повешения, все-таки оказалась правдой: когда петля стягивает шею и ломаются позвонки, мужчина действительно испытывает непроизвольную эрекцию.

Феликс убедился в этом, когда женщина, сорвав с него одежду, снова подобрала юбки и села верхом на него, лежащего в грязи, под дождем. Своими теплыми пальцами она нащупала его холодное невысказанное «Да пошли вы все!» и ввела в себя.

«Это омерзительно, — ужаснулся Феликс. — Тошнотворно. Настоящее извращение!»

Между тем женщина начала быстро двигаться, и из горла ее вырывались хриплые, отрывистые стоны. Все это действо казалось Феликсу дикостью, словно совокупление масла с маслобойкой.

Женщина вдруг резко выгнулась и запрокинула голову. Капюшон соскользнул, и, будь у Феликса на тот момент дыхание, оно непременно остановилось бы.

Эти темные волосы…

Знакомые черты…

Женщина забилась в экстазе и упала Феликсу на грудь, уткнувшись ему в щеку горячими губами.

Физически Феликс не ощущал ничего, но духом, который был еще жив, почувствовал, как что-то внутри его медленно угасает.

— Я готова на все, — прошептала женщина. — На все, чтобы ты был моим.

Слегка укусив Феликса за губу, она просунула язык ему в рот.

«Нет!» — хотелось воскликнуть ему. Но у него больше не было голоса. У него не было больше ничего…

— И если ты не мог принадлежать мне при жизни…

Она сжала его бедрами.

«Нет! — рвалось из его онемевшего горла. — Это ужасно!»

Он отчаянно пытался обрести контроль над застывшими руками, чтобы сбросить с себя мучительницу.

— … то будешь принадлежать мне после смерти.

И она снова начала двигаться.

Феликс силился закричать и… проснулся.

Его трясло как в лихорадке, затылок раскалывался от чудовищной боли, а желудок выворачивало наизнанку. Значит, он все-таки жив. Он просто не мог пошевелиться и был способен лишь бессмысленно таращиться в потолок, казавшийся смутно знакомым, и тихо стонать.