— Мы пристроили ее в задней части экипажа, оба забрались внутрь и тронулись — о, путь был неблизкий! Ваш отец все время направлял. «На углу поверните направо… Теперь налево… Опять направо…» Что касается меня, то я понятия не имел, куда мы едем. Я лишь полагал, что они — ваш отец и Леблан — предусмотрели укрытие, какой-нибудь коттедж в тихом месте. Никогда бы не подумал, что этим укрытием окажется дом, у которого мы остановились.

— И что это был за дом?

— Квартира Фелисите Нуво.

— Прачки?

— Совершенно верно! Как сейчас помню, она жила на улице Контор-Сен-Жерве. Местечко не из тех, где хочется гулять ночью одному.

— И что дальше?

— Ваш отец отодвинул шпингалет и открыл панель в брюхе лошади. Извлек мальчика — очень, очень осторожно. А потом на руках отнес его наверх, в квартиру мадемуазель Нуво.

— Но что это был за мальчик? — Я едва сдерживался. — Дофин или второй, которым его хотели подменить?

— Не имею понятия! — воскликнул старик и пожал плечами, адресуя этот жест небесам. — Мое дело было караулить экипаж, поэтому я ни разу не видел ребенка в лицо. К тому же мальчики действительно походили друг на друга. Чтобы отличить одного от другого, требовалось внимательно приглядеться. Вы понимаете, к тому моменту, как ваш отец возвратился, меня буквально распирало от любопытства — но он пресек все вопросы. Весьма решительно. Произнес лишь: «Все в порядке».

Те же слова он сказал матери, когда вернулся.

— Естественно, я… я стал спрашивать, что он имеет в виду. Довольно долго он хранил молчание, а потом просто… повторил свои слова еще раз. «Все в порядке». И больше ничего.

— С тех пор он никогда не заговаривал об этом вечере?

— О нет. И я, сказать по правде, не предпринимал попыток что-либо из него вытянуть.

Я рассматривал старика, словно видя его впервые. Изможденная улыбка, усталое лицо. Подумать только, этот человек был отцом-вдохновителем столь грандиозного и опасного замысла. И до последней минуты не обмолвился о нем ни словом.

Но что же все-таки я от него узнал? Истина по-прежнему не найдена — она лишь загнана в более узкий коридор, в двухчасовой промежуток между моментом, когда отец вошел в Тампль, и моментом, когда он из него вышел. Где-то на этом временном отрезке лежит разгадка. Судьбы Луи Шарля. Участи отца. Всего.

И я ничуть не ближе к ней, чем был раньше, а время Папаши истекает на глазах. Он жует беззубым ртом, его взгляд плывет… На много ли вопросов он еще сумеет ответить?

— Что вы подумали, — спрашиваю я, — когда услышали, что Луи Шарль умер в тот самый день?

— Что подумал? Я не знал, что думать. Мальчик, заключенный в башне, вполне мог умереть. Но кем был этот мальчик? — Он умолкает, обдумывая варианты. — Так что я не сильно удивился бы, если бы мне сказали, что дофин жив и по сей день. Хотя… хотя в таком случае это, наверное, было бы известно?.. Ах да, я вспомнил еще кое-что из слов вашего отца. Это случилось много месяцев спустя. К тому времени он уже забросил медицинскую практику. Мы сидели за чашкой кофе — вы совершенно правы, в «Афинском мудреце». Он был пугающе спокоен. Спокоен, как воздух перед грозой, — впрочем, в те времена он уже всегда пребывал в мрачном расположении духа. «Знаешь, — сказал он, а глядел, я помню, в чашку, — есть одна вещь, которую я не могу себе простить». Я спросил, что это за вещь, и он ответил: «Я решил, что жизнь одного ребенка важнее жизни другого». И перед тем как мы расстались в то утро, он добавил: «Ты был прав, Юниус. Я и в самом деле ненастоящий республиканец».

Свет уличного фонаря на углу незаметно бледнеет, растворяется в сиянии наступающего утра. Место у заброшенного колодца, где сиживал, бывало, Барду, пусто, не считая пары голубей, что-то выклевывающих между досками настила. Издалека доносятся крики трубочиста, по булыжной мостовой грохочет телега водовоза.

Больше мне никогда не доведется ни беседовать с Папашей Время, ни смотреть на этот дом. И все же меня тяготит совершенно другое.

— Что случилось с Фелисите Нуво? — спрашиваю я.

— Не знаю. Через несколько дней я специально заглянул навестить ее и, возможно, разузнать что-нибудь, но не нашел ни следа. Ни ее, ни ребенка. Соседи, похоже, решили, что она покинула город, чтобы избежать ареста. В те времена, знаете ли, роялистам жилось несладко.

— А ее сын? Как его звали?

— Звали… — повторяет Папаша Время. — Как же его звали…

Его глаза тускнеют, щеки западают… Внезапно лицо старика озаряется, словно внутри у него, откуда ни возьмись, разгорелась искра, и он каркает:

— Ха! Вергилий! Именно так его и звали! Разве не знак, что его послали нам небеса? О, Эктор, вы сейчас уходите, скажите, не могли бы вы помочь мне… монетой-другой? На дилижанс до Вернона? Спасибо, вы так добры. А насчет свадьбы, я в отчаянии, что не могу пригласить вас, но моя невеста хочет, чтобы торжество проходило в узком кругу. Такая, знаете ли, простая девушка. Надеюсь, вы поймете…

— Нет, — качает головой Видок. — В такое поверить невозможно.

Я являюсь как раз в момент, когда он усаживается завтракать. Что за безмятежная сцена. Кофейник севрского фарфора, такая же чашка, из носика кофейника вырывается пар, в высокие, до пола, окна вливаются ароматы лимона и апельсина… Сам Видок — еще расслабленный, спокойный после ночного отдыха — облачен в халат с открытым воротом, мягкую шерстяную рубаху с ворсом и красные брюки.

В этот момент вбегает Эктор. Красный, распаленный последними событиями, жаждущий о них поведать. Благолепию конец.

— Мальчик-двойник? — восклицает Видок. — Которого протащили под носом у двух сотен вооруженных солдат? В игрушечной лошадке?

— Так утверждает профессор.

— И какого черта мы должны ему верить?

— Такого, что… с ним достаточно один раз побеседовать. Ему незачем лгать. И он единственный живой свидетель.

— Что вы говорите? И о чем же он свидетельствует? Он хоть раз видел своими глазами Луи Шарля? Разумеется, нет. Чтобы докладывать об этом деле в Министерстве юстиции, мне нужно нечто большее, чем воспоминания вашего задорного старичка.

Подцепив булочку на нож для масла, он в три укуса поглощает ее. В следующее мгновение раздается приглушенный, мягкий звон колоколов Сен-Северина. Ему отвечают колокольные звоны на другой стороне реки, и несколько минут длится эта перекличка.

Воскресенье.

Возможно, именно этот факт подвигает Видока воззвать к высшей силе.

— Господь всемогущий! Все, о чем я прошу, — это хоть самое завалящее доказательство! Разве это так много? Что-нибудь, чтобы меня в итоге не засмеяли!