Опасались зенитной артиллерии, поэтому и было решено лететь ночью. С таким расчётом, чтобы выйти на цель ранним-ранним утром, практически затемно. Вряд ли тогда кто-то будет нас внизу ждать. Даже если и успеют сообщить о нашем вылете, то пока разберутся, куда именно мы летим, будет уже поздно. Командование всё-таки постаралось сохранить в тайне наш вылет. Вот сейчас и посмотрим, получилось это у нас или нет.

Пока под нами тихо. Бомбардировщики вытянулись в одну линию. Теперь всё от меня зависит. Как мы с Фёдором Дмитриевичем прицелимся, так и остальные будут работать. Правда, не совсем так же, всё-таки цели у всех разные. Но первыми мы работаем, и нам промазать никак нельзя. Потому как будем по артскладам целиться. И бомбить по этой причине мы все будем с высоты полутора километров. И уходить после сброса бомб в сторону моря с дальнейшим набором высоты.

Пока в голове проскакивали эти воспоминания, руки делали свою работу. Довернул на ярко освещённый порт, на освещённые прожекторами чёрные коробочки складов. Сверху всё прекрасно видно, повезло нам с погодой.

Встал на боевой курс, покачал крыльями. Рации не стали использовать. А вдруг наши переговоры кто-нибудь да услышал бы? Поэтому летели в режиме радиомолчания, используя вот такие простые манёвры для связи. И сейчас я этим действием дал понять, что захожу на цель. Оглядываться и убеждаться, поняли ли меня правильно следующие в кильватере экипажи, не стал. Не до того мне сейчас. Нужно быстро рассчитать ветер и снос на боевом курсе, взять необходимую поправку и выйти на цель.

Всё! Штурман быстро проговорил, почти прокричал последние цифры, проконтролировал, что мы заняли нужный курс, и упал на колени возле прицела. Приник к нему, оторвался, глянул через нижнее стекло на наплывающие огни складов, скомандовал:

– Два градуса левее!

И как я ему эти два градуса на этом компасе поймаю? А руки уже довернули штурвал в левый крен и сразу же вернули его в первоначальное положение, выровняли по горизонту. И педалями придержал самолёт на новом курсе, зафиксировал визуально новую траекторию. Хорошо идём, точно посерединке.

– Так держать! – не отрывается от прицела штурман.

– Есть так держать!

– Приготовиться к сбросу! Люки открыть!

Створки открываются, и в кабину врывается холод утреннего неба, самолёт встряхивается, словно от озноба, а я резко работаю рулями, стараюсь удержать машину на курсе и эшелоне. Корёжит её немного при открытии створок. В ушах свистит и рокочет злой наружный воздух, и даже шлем не спасает уши от этого сердитого рёва.

– Градус вправо! – не успокаивается штурман.

– Есть градус вправо!

Как его поймать, этот градус! Но приходится выполнять команду и корректировать курс.

– Так держать! Готовность к сбросу?

– Есть так держать! – кричу штурману в ответ и сразу же из-за спины слышу такой же напряжённый крик, почти вопль души нашего инженера:

– К сбросу готов!

Ещё успевает проскочить в голове удивление – это как же громко нужно орать, чтобы мы его от бомболюка услышали? Успевает проскочить и тут же пропадает. Потому как откуда-то появляется небольшая болтанка и мне приходится работать рулями, чтобы удержать самолёт на курсе и заданной высоте. Или мне просто кажется, что она появилась, эта болтанка? Потому что очень уж сильно все ощущения у меня обострились в этот момент? Спинным мозгом чувствую, что пора сбрасывать бомбы… Ну, пора же! Штурман?!

И словно в ответ моим мыслям, срывая голос, орёт Фёдор Дмитриевич:

– Сброс!

Невозможно разобрать, что ему отвечает инженер, да и не до того мне сейчас. Повинуюсь какому-то всепоглощающему импульсу азарта внутри себя и тоже ору изо всех сил:

– Сброс!

Самолёт, словно попавшая под дождь собака, встряхивается, освобождаясь от смертоносного груза, облегчённо вспухает, стремительно рвётся ввысь, к парящим высоко над нами серым на фоне тающих звёзд облакам. Приходится осаживать аппарат, держать его на эшелоне и курсе, парировать эти рывки и взбрыки облегчённой машины, словно взбесившейся на короткую секунду лошади. Впрочем, эти взбрыки почти сразу же прекращаются, и самолёт успокаивается, подчиняется рулям.

– Створки закрыть! – кричу за спину и в ответ слышу подтверждение отданной команде. И тут же чувствую нарастающую вибрацию, это начинают закрываться створки бомболюка. В ладонях легко и норовисто подрагивает успокаивающийся самолёт, слышу, как звонко щёлкают, закрываясь, замки. Словно по мановению волшебной палочки, сразу же обрезается гул рассерженного воздуха в кабине. А я всё так же во весь голос кричу:

– Штурман, разворот! Курс домой!

И только сейчас соображаю, что уже можно кричать не так громко. И, словно подтверждая эту мою мысль, за спиной хрипло кричит инженер:

– Створки закрыты! Все бомбы сброшены!

Через мгновение оказывается рядом со мной, занимает рабочее место, откашливается с хрипом, секунду с ожиданием смотрит на меня, улыбается и почему-то уверенно кивает. Киваю ему в ответ и обозначаю улыбку краем губ. Потому как слишком уж взволнованным он выглядит. Переволновался. Надо успокоить инженера. Он даже красный весь, а по щеке, несмотря на холод в кабине, катится из-под обреза лётного шлема крупная капля пота.

Кручу плавный правый разворот, ухожу в сторону моря. Сейчас будут сбрасывать бомбы по своим целям мои товарищи. А мы с инженером одновременно поворачиваем головы в сторону удаляющегося от нас берега.

– Штурман, снимаешь? – этим вопросом заставляю лейтенанта оторваться от нижнего стекла и повернуть голову ко мне.

– С самого начала снимаю! – и Фёдор Дмитриевич снова приникает к стеклу.

Сколько времени прошло с момента сброса? Секунды? Даже наши бомбы ещё не успели долететь до земли. А кажется, что вечность прошла. Столько действий и команд смогли уместиться, вжаться в этот краткий промежуток времени. Или само время растянулось, словно резиновое…

Ползёт в плавном крене самолёт, тащится, словно медленная черепаха… Тикают секунды…

Яркая вспышка внизу. Такая яркая, что даже в кабине светло стало. Заиграли кровавые отблески на потолке кабины, почернели стёкла, превратились на краткий миг в квадратные зеркала.

Подспудно ожидаю прихода уже привычной по прошлому разу ударной воздушной волны, напрягаюсь непроизвольно, но… Ничего, кроме обычного потряхивания. И мы уходим в море, набираем и набираем высоту, оглядываемся на занимающийся далеко внизу пожар, на вспухающие яркими причудливыми клубами вспышки огня.

А потом я вспомнил о летящих за мной самолётах и закрутил головой, выискивая цветные точки аэронавигационных огней.

Ничего с моего места не видно. Инженер только сообразил, почему это я забеспокоился, и к стеклу придвинулся. Приник к нему лицом, отодвинулся через минуту и, явно чтобы успокоить меня, улыбнулся: