В двадцатые годы Кузьмацкий по-прежнему считается лучшим в городе адвокатом, но он уже прочно на крючке у ГПУ. По природе своей он не сволочь, просто пора замаливать старые грехи. Ставить “органам” палки в колеса защита давно думать забыла, тем не менее неожиданности на политических процессах случаются, и партия считает это браком, недопустимыми проколами в работе. Кузьмацкий постукивает на клиентов, при необходимости помогает их сломать, убедить, что запирательство только во вред, и с ним сначала и до конца всё идёт гладко. В благодарность прокуратура с его подзащитными старается не зверствовать.

Когда охранник оставил его с нами, мы было приняли адвоката за товарища по несчастью, но недоразумение тут же выяснилось. Представившись, с каждым поздоровавшись за руку, Кузьмацкий сразу перешел к сути. В общем, то, что он нам предложил, было обычной судебной сделкой. В качестве прелюдии Кузьмацкий объяснил, что приговор – он такой, какой будет. С приговором может помочь лишь Господь, да и то одним – смирением. У ГПУ есть разные соображения, тем или иным способом оно своего добьется. Что суд, что он, Кузьмацкий, в любом случае сыграет с “органами” в поддавки. Значит, послушавшись его, в смысле приговора мы ничего не теряем, а вот в остальном выиграем. Во-первых, если будем пай-мальчиками, ему, Кузьмацкому, позволят сохранить в протоколе смягчающие обстоятельства. На них он будет опираться, когда подаст апелляцию. На томском этапе всё определено, здесь надеяться нечего, а дальше он, может, и сумеет помочь. Кроме того, нас не будут бить, не будут издеваться и уже точно никого не переведут в какую-нибудь “щучью” камеру, до конца процесса мы здесь же и останемся.

То, что говорил Кузьмацкий, выглядело разумно, и я предложенные правила игры принял легко. Мне вообще в тюрьме было проще: в отличие от отца Николая, например, не надо было отвечать ни за кого, кроме самого себя. Он тоже в конце концов согласился сотрудничать, но продолжал плакать о детях, жене, молился и снова плакал. Твердость выказал лишь Ноан, который любые показания на меня и отца Николая подписывать категорически отказался. Мы втроем – я, отец Николай и Кузьмацкий – напролет двое суток убеждали его, что это формальность: суд так и так будет закрытым, в деле тоже в любом случае будут его показания, проверять, ефимовская под ними подпись или не ефимовская, никому и в голову не придет, но шаман стоял на своем.

Однако сгубил Ноана не отказ дать показания, это и вправду было мурой, а то, что случилось месяц спустя, когда на допросе у Избина Ефимов вдруг заявил, что не только ничего не подпишет, но клянется, что, если беззаконие немедленно не прекратится, он отправится в Москву прямо к “совести партии” – главе партконтроля республики Арону Александровичу Сольцу и лично расскажет, что́ от имени РКП(б) творят в Томске чекисты. А еще тремя днями позже при нас и Кузьмацком в доказательство, что в самом деле летал на бубне в Москву, предъявил зашедшему в камеру Избину красивую ручку с золотым пером, на которой аккуратно была выгравирована фамилия Сольца, его инициалы и надпись: “Делегату Третьего конгресса Коммунистического Интернационала”. Черт его знает, откуда он ее взял в тюрьме. В общем, словно под копирку повторялась история, которая выгнала из органов Волкова. Оставить ефимовский номер без последствий Избин не мог. Человек он был неробкий, никакого московского Сольца не боялся, и попытку запугать себя шаману не простил.

Кузьмацкий обсуждал с нами каждую деталь процесса, мы не видели тут ничего странного. Говоря о том, что, как и когда будет идти, охотно выслушивал наше с Ефимовым мнение; отцу Николаю было не до того, хотя ему в случае искреннего сотрудничества было обещано свидание с женой. Надо сказать, что Кузьмацкий мало в чем нас обманывал, в частности, не скрыл, что настроен до крайности печально, правда, объяснял это не злым умыслом Избина, а временем, общей его жестокостью.

Поначалу адвокат приносил лишь наметки, однако, дальше они вдруг сами собой начали складываться в либретто, то есть в сценарий в первом его приближении. Приходя в камеру вскоре после подъема и уходя перед отбоем, Кузьмацкий, очевидно, работал и дома, ночью, потому что обговоренное накануне на другой день приносил уже в законченном виде. У него явно было отличное ухо и литературный талант, во всяком случае, слова, выражения, даже строение фразы и отца Николая, и Ефимова, и мое он схватывал на лету и, как музыкант инструмент, настраивал, доводил до ума речь своих подзащитных. Не пропадало ничего. Он много и с сочувствием расспрашивал нас о прошлой жизни, больше любил давние времена, ничем с тем, что сейчас, не связанные, но и тут в Кузьмацком, по-видимому, был дополнительный механизм дома, всё, что говорилось, он тщательно просеивал, в итоге пара-другая деталей тоже оказывалась в наших показаниях. В результате дело прямо на глазах превращалось в нечто такое, чему я и сам, окажись не на скамье подсудимых, охотно поверил бы.

Наверное, в литературе, прошитой юридической казуистикой, есть немалая сила. Суть процесса с точки зрения светского, вдобавок советского, государства выглядела безумной, но подобные вещи никого не смущали. Мы обвинялись в том, что едва красные войска наголову разбили белые армии, вынудили их убраться за границу, в Сибири, чтобы продолжить дело Колчака, объединились священнослужители разных вер и религий. Забыв прежнюю вражду, ненависть, они решили молитвами, чародейством, камланием призвать на помощь подвластных им ангелов, бесов, злых и добрых духов и во имя царя огромной разношерстной ордой снова идти на революционную Москву. Под пером Кузьмацкого это имело странную убедительность. Получалось, что церковь впрямь непреклонный коварный враг революции и любые гонения на нее справедливы.

Контрос – большой сибирский процесс церковников – должен был стать бенефисом Избина, утвержденного государственным обвинителем. Но масштаб дела был велик, и без помощи Кузьмацкого Избин в срок не укладывался. Для слушаний в суде адвокатом были написаны показания всех обвиняемых, свидетелей и экспертов, а также соучастников и потерпевших, речь прокурора, то есть самого Избина, и собственная речь защитника, прения сторон, выступления общественных защитников и общественных обвинителей, участие которых тоже было предусмотрено планом процесса. Кузьмацкий писал даже реплики из зала, в общем, каждое слово, вплоть до приговора, который по собственной инициативе сделал в двух вариантах – жесткий и чуть мягче.

Однако задачей Кузьмацкого было не только изготовить, собрать детали процесса в некое целое, как оркестр, сыгранное и слаженное, столь же важно было убедить нас ничему в его творении не мешать, наоборот, соответствовать ему и соучаствовать. Насколько я понимаю, сценарий, во всяком случае, его основа, занял у Кузьмацкого не слишком много времени, опыт у него был огромный, вдобавок норма устоялась, и политические процессы, где бы ни был суд – во Владивостоке или в Ленинграде – походили друг на друга словно близнецы. Тем не менее с того дня, как Контрос был санкционирован горкомом партии и мы оказались в одной камере, Кузьмацкий, чтобы не выбиться из графика, работал не покладая рук. Что, кстати, не мешало ему к нам всем троим относиться с сочувствием. Он явно жалел нас: в недоразумениях с тюремной охраной, если, благодаря Избину, был способен помочь, становился на нашу сторону.