Напуганный старческий голос прозвучал ближе, словно его обладатель осторожно двинулся навстречу, и вдруг интонация вопроса сменилась, как будто спрашивающий всё забыл и начал снова: «Кто ты?»

Этого ещё не хватало. Фёдор сморгнул – он явно имеет дело с маразматиком. И вдруг сказал:

– Да, я тот, кто должен прийти.

«Нет-нет! Молчи. Неправильно! Он услышит. Не-е-ет… Подумай, прежде чем отвечать. Крепко подумай».

Фёдор ждал, а сумрачное облако вокруг всё больше таяло. Он пристально вглядывался в то место, где мог скрываться обладатель старческого голоса. Но вместо него он увидел капитана Льва.

Это был лишь бесплотный образ. Капитан Лев сидел в глубокой задумчивости, обхватив подтянутые к груди колени руками. Вокруг него было светящееся облачко, как капсула или кокон. Если приглядеться, то стенки кокона как бы раздвигались, и можно было увидеть грёзы капитана Льва – вот он обнимает свою жену, вернувшись после похода, вот играет с маленьким сыном, а вот ночь любви, женщина, за которой он пришёл сюда, целует его, укрывая своими волосами от дневных забот. Грёзы… Женщина удаляется, между ними мерцающие воды канала, она теперь на другом берегу, смотрит ласково…

Что-то шевельнулось в груди Фёдора. И неожиданный лёгкий приступ тошноты мутью отозвался в горле. Он этого не видел прежде. Обнаружил не сразу. А может быть, это появилось только что, когда женщина оказалась на другом берегу. Из груди капитана Льва исходила серебряная нить. Не совсем из груди, тонкая, изумительно блестящая, прочная и нежная, она словно вырывалась из самого сердца. И устремлялась в сердце женщины, за которой он пришёл сюда. Она серебристой струйкой связывала их.

(нить, чтобы не заблудиться в Лабиринте?)

Она была прочней всего на свете, она была сильнее Лабиринта, но ведь…

– Капитан Лев, ведь она умерла, – печально промолвил Фёдор. И тут же услышал – старческое, надтреснутое и ещё более печальное:

– Он так и не смог перерезать эту нить.

Фёдор скосил взгляд. Обладатель старческого перепуганного голоса решил, наконец, показать себя. И Фёдор увидел.

«Монах? – успела мелькнуть удивлённая мысль. – Кто-то из Возлюбленных?»

Старик был древний и немощный. Голова обтянута кожей, тонкой, как бумага старинных книг; лицо прорезано сетью глубоких морщин. Поднятый капюшон, пронзительные глаза слезились; он опирался на деревянный костыль, старец с клюкой, но складки одеяния сложились так, что становилось ясно, насколько тщедушно его тело. Фёдор почему-то подумал, что этот человек сейчас не тяжелее ребёнка. Например, Аквы.

И он не отвечает на вопросы. Задаёт сам, но… словно предостерегает, потому что очень боится того, кто может прийти. Того, кто держит его здесь в заточении и может услышать. Но всё же предостерегает и просит прежде крепко подумать. Что он хочет сказать мне? Скорее подчиняясь интуиции, чем пониманию, Фёдор произнёс:

– Да, не перерезал. Очень трудно перерезать то, что связывает тебя с самым желаемым. – Он не отвечает на вопросы, но ведь можно задавать их по-другому, и можно отвечать правильно. – Ты ведь тоже чего-то хочешь, а нить бы стоило перерезать.

Возможно, смутно уловимое ощущение угрозы Фёдору лишь померещилось. В затравленных слезящихся глазах старика мелькнула сумасшедшая надежда. Он вскинул голову, пошамкал беззубым ртом и вдруг тихо, почти скорбно улыбнулся чему-то невидимому.

– Покой, – мечтательно произнёс он. – Мерцающие воды канала. Уснуть и видеть сны. Стать всем. Безмятежным, не быть… – Старик поморщился, провалившийся рот скривился. – Это непереносимо!

Он замолчал, испуганно уставился на Фёдора. А тот почувствовал странное замешательство, и вопрос «кто перед ним?» неожиданно сделался самым важным. В глаза несчастного старика вернулся прежний страх, но ещё больше невыносимая безмерная усталость.

«Он давно находится здесь в заточении, – мелькнувшая мысль вдруг приобрела какую-то смутно-неприятную направленность. – Узник… Только вот чего?»

И снова, скорее подчиняясь интуиции, Фёдор вполоборота отвернул голову, чуть заметно выжидающе кивнул, не глядя на старика прямо, и с тёмным маслянистым искушением в голосе произнёс:

– Так вот же он, канал, рядом. Мерцающие воды… Покой.

Старик вздрогнул, вжал голову, безумно и затравленно озираясь, словно к чему-то прислушивался. А Фёдор подумал: «Чьего появления ты ждёшь с таким страхом?»

Он здесь. Знает обо всём, что творится. Но действительно ли он здесь в заточении? Старец с клюкой, немощный узник, который еле волочит ноги, только Фёдор шёл по катакомбам очень быстро, а его голос был с самого начала… Пока ещё отсвет какой-то дикой догадки шевельнулся: «А ты ведь явно не из Возлюбленных… Вовсе нет. Кого же ты тогда боишься?»

– Отвечай правильно, – торопливо произнёс старик. – Он уже идёт сюда.

В слезящихся глазах опять не было узнавания и вообще никакого выражения:

– Кто ты? Он уже близко.

Фёдор смотрел, как шевельнулись полы его длинного монашеского одеяния, будто между ними сейчас качнулся воздух, кривая клюка немного оторвалась от земли.

Зачем?

– Я гид, – быстро ответил Фёдор. – Меня называли Тео.

– Не-е-ет! – завизжал старик. – Не правильно… Кто ты?!

Что-то творилось неладное. В визгливом голосе старика было что-то большее, неосознаваемая угроза. У Фёдора не осталось сейчас времени на анализ, он мог положиться только на свои инстинкты. Большой палец правой руки ушёл под ремень, на котором за спиной, а не на плече, висело оружие. Что он успел увидеть? Что-то невозможное. Увидеть или услышать?

– Я Фёдор. Так меня зовут сейчас.

Что-то невозможное поднялось там, в глазах и в голосе.

Он действовал очень быстро. Серебряная пуля шла в магазине первой. Достаточно лишь передёрнуть затвор, она окажется в патроннике, и оружие готово к бою. Но всё равно было уже поздно. Этот качнувшийся воздух словно пригвоздил его к невидимой стене за спиной, распластав по ней обе руки – правую с оружием, а из левой выбив догорающий фонарь.

– Не-е-ет! – капризно и высоко закричал старик. Неведомое тёмное безумие сквозило в этом вопле.

Фёдор дёрнул головой, удушье заполнило всё тело.

(Так же, как и сейчас с Евой, в эту самую минуту.)

Конечно же, он и увидел, и услышал. Прежде всего, голос! Обескураживающий, немыслимый, он уже стал не просто высоким визгом – это был голос ребёнка:

– Не та-ак! Что ты здесь делаешь?!

Голос… Но метаморфозе подвергся не только он. Дряхлое лицо старика исчезло, утонуло в мглистой тьме капюшона. Полы монашеского одеяния, вдруг ставшего огромным, широко распахнулись, и Фёдор успел заметить по обрезу ткани нечто странное, вызывающее ощущение чего-то непристойного и тошнотворного одновременно. Серебряные нити, оборванные, скрюченные, некоторые растягивались вслед за раскрытыми полами, как будто состояли из влажной слизи, и всё-таки они были серебряными нитями. Возможно, теперь умершими, но именно такая исходила из сердца капитана Льва. В зияющей пустоте капюшона плеснула тьма, а затем в ней проявились тусклые металлические блики, словно на чёрную мембрану надавили изнутри. Это нечто вплотную приблизилось к лицу Фёдора, ощупывая его тёмным дыханием или сверля этим немыслимым оком, в котором отражение…