Мирон опустил трубу и в недоумении посмотрел на окруживших его друзей — Бауэра, Андрея Овражного, Петра Новгородца, Никишку.

— Стражу выставили. Неужто боятся нападения? Зачем тогда пришли?

— Да, с их силами против наших служивых не выстоять, хоть днем, хоть ночью, — усмехнулся Петро Новгородец. — Айдынка — девка умная, хитрая, с таким воинством на острог не полезет. Думаю, за помощью она пришла.

Овражный недоверчиво покачал головой:

— Отчего ж тогда гонцов не шлет, если с миром явилась? Чего ждет?

— Гордая она! — подал голос Никишка. — Пуще смерти боится показать свою слабость.

— Но и нам не с руки своего гонца послать, — нахмурился Бауэр. — Невелика курица, чтоб петух к ней бегать!

Все рассмеялись, кроме Мирона. Он снова поднес трубу к глазам, но ничего не изменилось в кыргызском лагере. Поставленные полукругом кошменые юрты отгородили табор от постороннего взгляда. Вдобавок, обзору мешали кусты и вечерние тени, что легли на сопки. Сизые столбы дыма стелились над становищем, в небе догорала заря, а ближе к ночи до острога долетели глухие звуки — то в таборе ударили в шаманский бубен.

— Духов своих вызывают, — бурчал рядом Никишка. — Боится чего-то Айдынка, сильно боится.

— Без тебя вижу, что боится, — сказал устало Мирон. — Если утром не снимутся, значит, и впрямь дела плохи у нее!

— Куда там плохи? Хуже некуда дела! — вздохнул Никишка. — Иначе зачем столько верст киселя хлебать со всей оравой? Прижал их джунгар, всю кровушку из них выпил. Значитца, один выход у Айдынки остался: тока к нам под крыло. А по-иному сгинут. Как пить дать, сгинут!

— Не каркай! — рассердился Мирон и приказал: — Иди-ка лучше спать! Завтра чуть свет подниму!

— А вы как же? — встрепенулся Никишка. — Всю ночь на стене торчать будете? Что толку с того? Утром все решится. Уж поверьте мне и не мучайте себя понапрасну.

— Иди, иди! — отмахнулся Мирон. — Как-нибудь сам разберусь, без твоих советов!

Никишка нехотя направился к сходням, несколько раз оглянувшись при этом, но, уже спускаясь с полатей, проворчал:

— Чего маетесь попусту? Забыла вас Айдынка! Вон дите у нее! Получается, мужняя женка она таперича!

— Дите?! С чего ты взял, что это ее дите? — опешил Мирон.

Но Никишки уже и след простыл, так что вопрос остался без ответа.

Долго в ту ночь смотрел князь на огни кыргызских костров, тускло светившие сквозь туман. Горькие думы бередили душу, сжималось от мрачных предчувствий сердце. Он не верил, что Айдына забыла его, но ведь три года прошло. Девочка давно превратилась в женщину, и кто знает, возможно, ей пришлось выйти замуж. Против воли, конечно, в угоду обычаям рода.

Мирон понимал, что пытается оправдать, найти объяснение тому, что и объяснять не требовалось, только понимание это давалось с величайшим трудом, с зубовным скрежетом, с нечеловеческой болью, разрывавшей его сердце. Никогда прежде он так не мучился, не изводил себя, как этой ночью. Давние тревоги и страдания казались ничтожными в сравнении с теми, что он испытывал, наблюдая за кыргызским табором в ожидании желанной встречи с Айдыной. Только теперь уже сомневался: нужна ли эта встреча и настолько ли она желанна?

Слова Никишки разрушили последнюю надежду, мгновенно превратили ее в прах. Зато Мирон наконец осознал, что никогда, даже в самых смелых мечтах, не представлял Айдыну своей женой. Но почему же тогда весть о ее замужестве чуть не сразила его наповал?

Только под утро князь Бекешев спустился в свои покои. Всего за несколько часов он осунулся до неузнаваемости. Черты лица обострились, глаза ввалились. Никогда он не думал, что любовь может лишить разума. Но только солнце поднялось над башнями острога, снова был на крепостной стене — измученный ночным бдением, издерганный, с черными провалами глазниц и лихорадочным румянцем на щеках.

Товарищи его, толпившиеся неподалеку, посматривали неодобрительно, но лезть с вопросами остерегались. Знали крутой нрав молодого воеводы. Но он шибко внимания на их взгляды не обращал, шепотки не слышал. Целиком был занят наблюдением за кыргызами. И лишь изредка опускал подзорную трубу, видно, когда затекала рука.

Но Айдына не спешила. Из-под сопки не уходила и гонцов не присылала. И лишь к полудню, когда весь острог истомился в ожидании, от табора отделились три всадника и подъехали к восточной башне. Ее ворота открывались редко. В последний раз — во время нападения Тайнаха на острог. Намеренно или нет, но кыргызы выбрали именно эту дорогу — пустынную, с тележной колеей, которая давно заросла травой. Но скорее всего оттого, что там, под стеной острога на неудобных землях — крутом каменистом откосе, — никто пока не селился. Иначе послам пришлось бы миновать посад. На копье одного из воинов болталась белая тряпка, которой он принялся отчаянно размахивать и что-то кричать по-кыргызски.

— Однако, вас, Мирон Федорыч, требуют! — предположил Никишка, выдвинувшись из-за спины князя, и тут же присвистнул от удивления: — Матерь Божья! Глянь-ка, неужто Киркейка пожаловал? Ишь, заматерел, щучий сын, не признать сразу!

Но князь и без Никишкиной указки разглядел Киркея. Тот и впрямь возмужал, раздался в плечах. Левую щеку бывшего табунщика перечеркнул грубый шрам, изуродовавший его лицо до неузнаваемости. Только глаза остались у Киркея прежними — узкие щелки под тяжелыми веками, они полыхали мрачным огнем.

— В острог не впускать, — сквозь зубы приказал Мирон. — А спуститься к ним надобно!

— Тебе негоже идти, — подал голос Овражный. — Много чести Киркейке! Я пойду, разузнаю, с чем пожаловали!

— Я пока в остроге приказчик, — неожиданно рассердился Бауэр. — Мне разговаривать с кыргызами.

И, не дожидаясь, что по этому поводу скажет воевода, направился к сходням.

Но Мирон лишь крикнул вслед:

— Никишку толмачом возьми! Быстрее управитесь.

И снова поднял подзорную трубу. Сквозь ее стекла Киркей, казалось, смотрел на него в упор. Рот его кривился в злой усмешке. Уж его-то не заподозришь в мирных намерениях. Князь недовольно поморщился. Будь его воля, Киркейке не поздоровилось бы. Еще свежа была память о том, как кыргызы чуть не прикончили Мирона, когда табунщик принялся орать во все горло, что подлый орыс тяжело ранил бега Эпчея…

Воротные служивые оттянули в стороны тяжелые деревянные створки, обитые для крепости железными полосами, и Бауэр с Никишкой в сопровождении трех верховых казаков вышли из острога. Немец выступал с гордо поднятой головой. И, хотя отказался от трости, почти не хромал и шляпу перед послами Айдыны не снимал. Никишка держался за его спиной, но особого почтения к ним тоже не выказывал.

Кыргызы первыми потянули шапки с голов, спешились и, держа лошадей в поводу, двинулись навстречу — Киркей впереди, остальные — на пару шагов сзади. Из чего Мирон сделал вывод: именно Киркею доверила Айдына вести переговоры, хотя и знала о его давней неприязни к русским. Но почему бывший табунщик обрел столь большое влияние? С чего вдруг? Если только…