— Урра! — заорал я, за мной — Толя, мы поскакали по комнате, напевая; — Добрый доктор Айболит, Айболит, Айболит!

Владимир Евгеньевич хохотал.

С этого дня мы не только получили первоклассного художника, но и подружились на всю жизнь и сняли не одну картину.

Мы вышли от Владимира Евгеньевича окрыленные. Теперь было понятно, какого актера искать. А то перебрали уже невесть сколько, по существу не зная, чего хотим. Кого только не пробовали, какие только усы и бороды не приклеивали! Вся гримерная хохотала, а директор группы обозлился.

— Сами в детей не превращайтесь! — порекомендовал он.

Стали думать об актере. Поджимали сроки, торопила дирекция, я не спал ночей… И вот как-то бессонную ночь я вдруг вспомнил спектакль по пьесе Натана Зархи «Улица Радости» в Театре Революции. Максим Штраух необыкновенно по-доброму играл там старика… Я подпрыгнул на постели, вскочил звонить по телефону Толе Ульянцеву…

— Ты знаешь, сколько сейчас времени… — разозлился он. — Три часа. Ты в своем уме? Да и потом, ни за что он не согласится! У каких режиссеров снимается, в театре играет!..

Максим Максимович Штраух жил рядом с кинотеатром «Колизей». Я знал, что человек он нелегкий, своеобразный. Я мучительно готовился к разговору, искал, чем бы его заинтересовать. Перед дверью в его квартиру вдруг мелькнула мысль: а что, если доктор у нас после нелегкого боя с разбойником Беналисом будет сидеть в кресле среди своих зверюшек и вязать, как заправская бабушка… Не успев додумать, я вошел.

Штраух встретил меня очень вежливо и очень сдержанно. Надо было как-то начать разговор.

— Вы, наверное, уверены, что я знаю, какой он, доктор Айболит, как он выглядит… Пока не знаю, но думаю узнать с вашей помощью. Хорошо помню вашего старика из «Улицы Радости» — он меня тронул до слез. Поэтому и решил обратиться к вам.

— А какое отношение друг к другу имеют эти роли?

— Наверное, не имеют, но артист, сыгравший так старика, думаю, прекрасно сыграет и Айболита!

Я рассказал Штрауху обо всем, что мы напридумывали со Шварцем для доктора Айболита, — о том, как он разговаривает, как обращается с животными, как ведет себя дома…

Проговорили мы очень долго. Провожая меня, Максим Максимович усмехнулся.

— А ваш доктор Айболит мне нравится.

Работа со Штраухом началась с места в карьер. Искали манеру поведения, грим, костюм. Многое предварительно было продумано, и дело пошло быстро.

И вот наступает один прекрасный день или, наоборот, ужасный день — день первого просмотра. Для меня этот просмотр прошел как в кошмаре. Мне все казалось плохим, неудавшимся, казалось, что все нужно было делать совсем не так, и я совершенно искренне удивился, когда в зале раздавался смех. Мне смешно не было.

Наконец просмотр закончился, все повернулись в сторону директора: он сидел с непроницаемым лицом, и для тех, кто обычно ориентировался на директорское мнение, не было ориентира.

— Ну, что ж, пойдем поговорим! — сказал директор поднимаясь, а мне послышалось в его словах: «Пойдемте-ка, голубчик, мы тебя раздолбаем!»

Я поплелся в директорский кабинет, как осужденный преступник, не глядя никому в глаза. «Проклятая профессия! — думал я. — Почему я не инженер, не строю мосты или дома?.. Построил — и никаких волнений; ходите, живите, люди добрые…»

Обсуждение начал один из режиссеров, мастер долго говорить и ничего не сказать. Поскольку все это уже знали, то его никто внимательно не слушал. Потом заговорил художник, который очень невнятно говорил что-то о поисках, о чем-то новом, но так невнятно, что никто не понял, хвалит ли он или ругает фильм.

Да, так бывает. Съемочная группа честно и беззаветно в течение года отдавала все свои силы и способности, чтобы сделать веселую, остроумную сказку для ребят, и вот награда! Казалось, что о нашей каторжной работе судят поверхностно. Кое-кто занят был лишь тем, как бы «выступить» пооригинальнее, словом, показать свое «я». Другие говорили о картине просто равнодушно. Два-три человека похвалили картину, но это уже не могла меня успокоить.

Какие тяжелые дни я пережил до первого общественного просмотра! Сколько слышал я обидного! И все думалось, какими жестокими бывают иногда даже как будто близкие друзья, во всяком случае, люди, хорошо относящиеся к тебе…

Несколько меня утешил Максим Максимович Штраух. На просмотре он сел в первые ряды, далеко от меня, и, когда кончилась картина, повернулся, улыбнулся своей всегда немного загадочной улыбкой и сказал: «Впечатление наиблагоприятнейшее!» — а потом добавил: «А вы молодец, я, признаться, не заметил, где вы, а где я! Могли бы и сами сыграть…»

Мы оба рассмеялись. Я был счастлив…

Так вот меня и кидало то в жар, то в холод.

И вот просмотр в Доме ученых (5).

У меня где-то далеко внутри была уверенность, что картина получилась, что ее будет принимать зритель. Но тут, на утреннике, зал заполнила детская аудитория, для которой и делался фильм. Вообще ребята — замечательные зрители, и для меня так отрадно было слышать, как они реагировали на «бой» с разбойниками, на то, как доброго доктора Айболита Беналис тянул на веревке в страшную пропасть, как мчалась Авва на спасение доктора, а за ней — все звери, Пента и отец Пенты…

Нет на свете слаще музыки, чем та, которую я услышал на просмотре. Веселый ребячий смех, выкрики, аплодисменты, хохот все это сливалось для меня в волшебную мелодию. Я понял, что правильно в свое время решил делать этот фильм для ребят, и на секунду похолодел, когда подумал, что ведь мог и не решиться этого сделать…

После просмотра мы сидели в комнате у директора Дома ученых, и я спросил: «Ну, как, по-вашему?» «Вы же сами все видели, — ответила она, — а главное, слышали…»

То же остается написать?

Очень на многих просмотрах «Айболита» я побывал, и всегда его прекрасно принимала детская аудитория. И пресса была обширная, доброжелательная. И даже те товарищи, которые критиковали картину, тоже поздравляли меня и с ясными глазами хвалили…

Вот так складывалась судьба одной из самых трудных и радостных работ в моей жизни…

Вениамин Каверин Евгений Шварц

…Все люди не похожи друг на друга, но отношения между Шварцем и всем остальным человечеством были столь не похожи на любые общепринятые отношения, что он сразу стал в моих глазах личностью исключительной по иронии, уму, доброте и благородству. Его любимыми писателями были Андерсен и Чехов. От первого он взял добрый, но подчас горький сарказм, от второго — благородство души (1). Лишь после его смерти мы узнали, как трудно, с какими мучительными усилиями он работал. Это относится к каждой строчке, написанной им.