В дверной проем заглянула щекастая физиономия, увенчанная засаленной треуголкой с трехцветной кокардой. Послышалось удовлетворенное «Ага!», и на пороге появился первый гость. Он был изрядно толст, в старом поношенном сюртуке, зато с широкой перевязью (тоже трехцветной) через все брюхо. За поясом у трехцветного торчали два дуэльных пистолета.

Вторым вошло странное создание в балахоне и чепце, небритое и с большим, изрядно ржавым мушкетом. Присмотревшись, я сообразил, что это все-таки женщина, а кажущаяся небритость объясняется слабым знакомством с полотенцем и мылом. Вслед за мушкетером в чепце появился желтолицый санкюлот в полной карманьоле и красном колпаке, который волок нечто, напоминающее оглоблю. Оглобля никак не желала пролазить в двери, и красноколпачнику пришлось изрядно повозиться, дабы втащить ее в команту. Когда это наконец удалось, стало ясно, что это не оглобля, а пика, увенчанная кривым наконечником с трехцветной лентой.

Я принял этот внушительный парад стоя. Теперь кое-что стало ясно – и присутствие мадам Вязальщицы в неурочный час, и любопытные взгляды коридорных…

– Мы к вам, гражданин Люсон, – с достоинством проговорил толстяк. – И вот по какому делу…

Да, Вильбоа и Демулен не зря предупреждали! Дальнейшее можно было и не объяснять, но отказать себе в беседе со столь колоритными личностями просто грешно.

– А кто это «мы»? – самым невинным тоном осведомился я.

Гости переглянулись.

– Мы – это Наблюдательный комитет секции Нового моста, – соизволил пояснить толстяк. – Моя фамилия Шондер, я отвечаю за всех подозрительных на территории нашей секции.

– За всех? – восхитился я.

– За всех, – немного подумав, сообщил гражданин Шондер. – Так что мы к вам, гражданин Люсон. И вот по какому делу…

– Заарестованный ты! – перебил санкюлот в красном колпаке. – Так что собирай вещички, «аристо»!

– Но за что? – воскликнул я, прикидывая, что удостоверение национального агента здесь может не помочь. Едва ли эта публика вообще умеет читать.

– А потому как ты, гражданин Люсон, контра недорезанная! – охотно пояснил санкюлот. – По тебе «бритва» плачет!

Оставалось узнать, что такое загадочная «контра». Вопрос явно застал красноколпачника врасплох. Он задумался, но тут вмешалась Небритая Женщина:

– Ты, гражданин, контрреволюционер. А значит, контра! Так что собирай вещички!

Выражение мне понравилось, но стало ясно – шутки кончились.

– Предъявите ордер! – велел я, все больше убеждаясь – объясняться с гражданами из Наблюдательного комитета бесполезно. Значит, следует поступить иначе.

– Ордер? – толстяк явно обиделся. – Есть у нас ордер! Самим гражданином Шометтом подписанный! Мы, гражданин, порядок знаем!

Я повертел в руках залапанную грязными пальцами бумагу с грифом «Единая, Неделимая» и пожал плечами:

– Но за что?

– А за то, контра, – вновь вмешался санкюлот, – что у тебя гражданское свидетельство не зарегистрировано и не продлено, и гости к тебе ходят подозрительные, и шутки ты над Республикой горазд шутить…

– Исчерпывающе, – согласился я, надевая плащ и пряча в карман папелитки и огниво. – Кстати, кому мне за все это спасибо сказать?

– Спасибо ты, гражданин, в Революционном Трибунале скажешь, – прогудела Небритая Женщина. – А сообщили о тебе сознательные граждане – гражданка Грилье и гражданин Олив, старший коридорный. Все, «аристо», двигай!

Редингот, трость и шляпу я брать не стал. В местах, куда я направлялся, театральный наряд ни к чему.

В коридоре и на улице уже собралась изрядная толпа, дабы полюбоваться арестованной «контрой». Мне желали всего доброго, а также скорейшей встречи с гражданином Тенвилем и гражданкой Луизеттой.[41]На улице нас ждал фиакр, что сразу улучшило настроение. Идти в тюрьму пешком не тянуло.

Ехали долго. Я смог вволю полюбоваться славным городом Парижем и выслушать от своих спутников весьма продуманные и яркие суждения о Старом порядке, аристократии, священниках, а заодно и о бриссотинцах вкупе с фейанами.[42]Беседа была столь интересна, что я даже пожалел, когда мы наконец прибыли. Заведение, куда меня доставили, имело крепкие стены, решетки на окнах и забор, охраняемый парнями в синих мундирах. Мне любезно пояснили, что все это называется тюрьмой Сен-Пелажи и отсюда для таких, как я, путь один – на площадь Революции.

В тюремной канцелярии мною занялся подслеповатый чинуша, которому приходилось водить носом по бумаге, чтобы попасть пером в нужную графу. Однако играть уже надоело. На вопрос о фамилии я заявил, что намерен разговаривать только с вышестоящим начальством. Я уже был готов подкрепить свое требование бумагой, лежавшей во внутреннем кармане камзола, но чинуша оказался весьма сговорчивым. Подумав, он заметил, что такого матерого заговорщика, как я, охотно выслушает сам гражданин Леба, член Комитета общественной безопасности.

Меня провели в кабинет, где за облезлым дубовым столом восседала личность в белом парике и больших очках. Разглядывать внешность гражданина Леба я не стал. Убедившись, что мы остались одни, я достал страшную бумагу и с любезным поклоном передал ее комитетчику. Белый парик склонился над столом…

– О господи!

Из-под парика выглянули ошалелые глаза. Гражданин Леба глотнул воздуха, снял очки и моргнул.

– Г-гражданин Шалье? Но… Как же так?!

– Бывает, – сочувственно заметил я. – И что будем делать?

Он вновь уткнулся в бумагу. Послышался тяжелый вздох.

– Недоумки! Господи, какие недоумки!

Спорить я не стал. Между тем гражданин Леба вновь надел очки и достал чистый лист бумаги.

– Прошу извинить, гражданин! Сейчас я оформлю ваше освобождение…

Я невольно задумался. Проще всего поступить именно так, но проще – не всегда значит правильнее…

– Погодите, гражданин Леба! Вы, наверно, уже догадались, что я и есть – контрреволюционер и заговорщик Люсон.

– Мне о вас рассказывал гражданин Шовелен, – улыбнулся комитетчик. – Я догадывался, что вы в Париже, но…

– А теперь представьте, – перебил я, – вы арестовали контрреволюционера и заговорщика Люсона. Это видела половина Парижа. Заговорщика привозят в тюрьму – и отпускают. Что скажут другие заговорщики, с которыми этот «аристо» знаком? Мне предстоит встреча с людьми д'Антрега…

Да, лишние вопросы мне не нужны. А они, конечно, будут – и у лейтенанта Сурда, и у других. Из тюрем Республики, Единой и Неделимой, просто так не выходят.

Леба помянул черта, чертову мать и все их потомство. Было заметно, что комитетчик изрядно расстроился.