Балла Канте выслушал, глядя в пламя, и усмехнулся:

– Ты вовремя пришёл ко мне, брат. Я слышу, как шипит Циссе за моей спиной. Я много прожил и, быть может, проживу ещё немало. Но и я не знаю, что станет с оставленным мною после моей смерти. Сумаоро слаб – а прочие ещё слабее его. Я бы с куда большей охотой передал власть тебе – но после моего ухода моя земля исторгнет тебя. Ты остался чужим здесь, хотя знаешь её лучше любого родившегося на ней. Да ты и сам понимаешь это.

– Да, брат, – отозвался Инги. – Они считают, что я – вызванный тобой дух прародителя кузнецов, Ндомаири. Иногда я думаю – так оно и есть на самом деле. И потому моё дело здесь может угаснуть после моего ухода, и люди забудут о силе золота, живя рядом с ней.

– Ты хорошо придумал с музыкой, брат мой. Мой народ любит её и верит, что ею создан мир. А чтобы укоренить принесенное тобой, упереть в эту землю, есть простое средство. Самое надёжное из всех, данных богами человеку. Разве не кровь всех предыдущих поколений говорит в нас и делает нас сильными? Так почему бы тебе не оставить семя в женщинах этой земли? Ты странен, брат мой. Я много лет смотрю на тебя, и ты ни разу не прикоснулся к женщине. Все твои люди зачинали детей, даже полулицый мертвец однажды совокупился с колдуньей бамбара, и семя его проросло. Лишь ты избегаешь женского лона. Но тебя не влекут ни юноши, ни крепкие козы. Всю силу ты отдаёшь колдовству и стали. Это неправильно, брат мой. Я дам тебе женщин моей крови. Зачни с ними сыновей, создай род кузнецов и джели, которые понесут через поколения пламя, возожжённое тобой. Пусть знание, данное тобой через слова и звуки, исказится в рассудках – но память крови твоих потомков, пробудившись, всегда сможет вернуть знание к изначальной чистоте.

– Так просто. – Инги покачал головой. – Всего лишь бросить семя в землю и слепо надеяться, как слабый, страшащийся всего земледелец. Это значит – попросту сдаться времени. Ты породил много детей, брат мой. Но разве хоть в одном из них возродилась твоя сила?

– Ну и что? – Балла Канте усмехнулся. – Зато я знаю, что моя кровь живёт и рано или поздно пробудится вновь. Сейчас ты, брат мой, говоришь как обычный слабый человек, боящийся ещё при жизни увидеть крах своего величия. Я давно уже не страшусь этого. А может, ты боишься отдать силу своим детям? Но зачем тебе она тогда? Брат мой, иди, соединись с женщинами, и пусть наш род сохранит нашу кровь сильной.

Инги сделал так, как сказал Балла. Тучные, ленивые женщины дома мансы, укутанные в складки жира, были плодороднее чернозёма и за два года принесли ему двенадцать дочерей. Совокупление не доставляло Инги ни радости, ни облегчения – лишь приносило два или три дня слабости. Тогда не хотелось ни работать с железом, ни вчитываться в свитки – но лишь лежать в тени, чувствуя, как сонное тепло обволакивает тело.

Но через два года он встретил буйволицу.

Люди здесь жили одной семьёй не только с предками, живые с мёртвыми. Звери здесь говорили с людьми, входили в дома, становились частью семьи. Люди считали, что могут превращаться в зверей, чтобы убить врага и пожрать его мёртвое тело. Львы лежали в траве за околицами деревень, а павианы требовали у людей дань с урожая и разоряли поля непокорных. Охота была тяжёлым и опасным делом, хороших охотников уважали превыше всех. Вожди все происходили из охотничьих братств.

Опаснее всего считалась охота на буйвола. Страшен разбушевавшийся слон – но разум слона схож с человечьим, и слон не станет напрасно подвергать себя угрозе, враждуя с людьми. Колючие ловушки и огонь отпугивают слонов, а отравленные стрелы могут с лёгкостью убить, пусть и не за один день. Львы крадут скот, иногда – детей и женщин, но лев умирает от одной стрелы, как и человек. Леопард страшен в зарослях, прыгая, выцарапывает глаза и впивается в глотку. Леопарды убили много охотников. Но зверь этот невелик и охоч до песьего мяса, потому леопарда легко затравить собачьей сворой. Носорог подслеповат и легко ярится, но тем легче напарывается на острия в ловушках и, как и слон, легко умирает от яда. По своей же воле он едва ли подойдёт к людскому жилищу.

Самый же страшный из зверей – буйвол. Упорный воин, кидающийся на врагов, даже когда тяжко ранен. Не боящийся ни огня, ни криков, преследующий бегущих, терзающий павших. Ни один строй воинов не устоит, когда мчится на него, опустив голову в броне тяжких рогов, рассвирепевший буйвол. Рога его пробивают броню и гнут железо. А если буйвол посмотрит охотнику в глаза, то обретёт власть убить его.

Случилось так, что в окрестностях города мансы объявился чудовищный буйвол, нападавший на всех без разбора. От него терпели и купцы, и поселяне, и даже охотники. Буйвол искусно прятался в высокой траве и неожиданно нападал, преследовал, избивая бегущих. На него много раз охотились, собирались лучшие воины мансы – но всё безуспешно.

Инги редко охотился – смерть зверей больше не доставляла ему радости. Но буйвол сам напал на него, когда Инги, покинув город мансы, направился в Ньяниба. Буйвол выскочил из придорожных зарослей и поддел на рога лошадь Гнанкумана, гриота Инги. Гнанкуман свалился, ушибся оземь и не мог бежать. Всадники хотели встать над ним, выставив копья, но лошади обезумели от буйволиной вони и страха, и между буйволом и гриотом остался лишь Инги. Копьё, уткнувшись в рога, хрустнуло тростинкой. Инги успел выскочить из седла. Перекатившись в пыли, выхватил меч и встал, ожидая, пока буйвол отшвырнёт умирающую лошадь, развернётся и кинется снова.

Но буйвол почему-то не спешил кинуться. Смотрел налитыми кровью глазами, копытил землю. Странно, но зверь был самкой – необычно огромной, уродливой, горбатой, с крошечным, будто прижжённым выменем. И взгляд её показался Инги на удивление осмысленным, налитым человеческой ненавистью и болью.

– Ты хочешь моей жизни? – спросил Инги на языке манде. – Её нелегко взять. А своей смерти ты не увидишь.

Солнце, отразившись от лезвия, заплясало на морде буйволицы. Она попятилась и, всхрапнув, исчезла за придорожными кустами.

Вернувшейся свите Инги велел забрать стонущего Гнанкумана и сёдла убитых лошадей и возвращаться в Соссо. А сам, взяв копьё и кожаную флягу с водой, пошёл пешком.

Было полнолуние, и с приходом ночи в серебристом свете была видна каждая придорожная травинка. Инги издали заметил скрюченную угловатую тень на перекрёстке. Существо копало землю, затем, уложив в ямку свёрток, заровняло её ногой. После, всхлипнув, сбросило с себя грубое покрывало из бычьей шкуры. Существо оказалось молодой женщиной – чудовищно сгорбленной, с руками, торчащими в стороны, будто сухие сучья, с вдавленной в плечи головой, с кривыми узловатыми ногами. Под покрывалом на ней ничего не было, даже амулетов. Груди её, крохотные, уродливые, походили на прыщи.

Завидев Инги, она заголосила, подняла копьё над головой, кинулась. Она была сильной. Чудовищно сильной. Но копьём владела плохо, и с третьего удара Инги вышиб оружие из её рук, а четвёртым, подцепив ногу, свалил её в пыль. Отбросив копьё, прыгнул сверху – и покатился. От удара в грудь потемнело в глазах. Но дралась она так же неумело, как владела копьём. Инги поймал её на вдохе, ткнув коротко под дых, подсёк и уселся сверху, заломив руку. Она всё равно не хотела сдаваться, и тогда Инги, выкрутив руку в локте, порвал ей сухожилие. Она зарычала – глухо, по-звериному, упёршись лбом в землю.