Князь Семен Гнездиловский в 1550–1551 гг. был послухом в купчей грамоте у местного вотчинника князя А. И. Нащокина Кемского в Пошехонском уезде. Очевидно, он пользовался авторитетом среди местных служилых людей, которые в начале 1560-х гг. избрали его своим губным старостой. Ранее его отец был наместником в Романове. В духовной костромича Кунана Писемского упоминался его душеприказчик князь Иван Андреев Друцкий[560].

Известны были также вклады, сделанные в московские монастыри и соборы. Литовские выходцы разного уровня вообще очень быстро налаживали с ними связи, очевидно рассчитывая на поддержку на новом месте службы. В так называемом Мазуринском списке синодика московского Успенского собора, составленном в начале 1490-х гг., были записаны, например, князья Одоевские, Воротынские и Белевские, которые приняли московское подданство всего несколько лет назад[561]. Князь Семен Бельский после перехода под власть Ивана III сразу сделал вклады в Иосифо-Волоколамский и Кирилло-Белозерский монастыри. В ростовском со борном синодике были записан князь Дионисий (Дмитрий) и его сын Михаил Вяземские. Оба они – С. И. Бельский и М. Д. Вяземский фигурировали в «княжеской части» древнейшего синодика Троице-Сергиева монастыря[562]. Так же повели себя и представители «литвы дворовой». Уже говорилось, что Мария Мирославич в своем завещании упомянула несколько смоленских церквей и Спасский монастырь. Основная часть ее вклада, включавшая село Сковороденск, досталась, однако, Троице-Сергиеву и Пафнутьеву монастырям. Это был уже не первый ее вклад в Троице-Сергиев монастырь. Вклады сюда делали также Якуб Ивашенцов и его жена Фекла. С ростовским Борисоглебским монастырем были связаны Пивовы. Вкладчиками ярославского Спасского монастыря были князья Козловские, Вяземские и Пивовы. В синодике соседнего ярославского Толгского монастыря были отмечены князья Вяземские, Гнездиловские, а также Брянцевы и Пивовы[563].

Можно предположить, что только служба по особому списку (спискам?) тормозила процесс интеграции «литвы». Потомок бывших смоленских бояр не названный по имени Бобоедов, погибший в 1552 г. под Казанью, считался «нижегородцем»[564]. В Нижегородском уезде отсутствовала категория дворовых детей боярских, что, вероятно, способствовало интеграции выходцев из Великого княжества Литовского в структуру местного «города».

Стоит отметить практически полное отсутствие представителей «литвы дворовой» среди тысячников. Среди более чем тысячи кандидатов, которые должны были получить подмосковные поместья, присутствовал только один из них – Яцкой Булгаков Захарьин, с характерным определением «литвин». Не слишком высокий статус корпорации способствовал процессу постепенного уменьшения ее численности и выбыванию из нее представителей наиболее видных фамилий. Некоторые из них в 1550-х гг. несли службу непосредственно в составе местных корпораций: князья Козловские (Федор Козловский, погибший во время штурма Казани, упоминается как «романовец», вне «литвы» он был записан и в Дворовой тетради; по Романову числились также Иван Семенов и Андрей Федоров Козловские), Дмитрий Михайлов и, вероятно, Александр Дмитриев Жижемские, Михаил и Иван Михайловы Гагины, что само по себе ставило вопрос о целесообразности дальнейшего существования «литвы дворовой».

В последний раз как отдельная группа «литва», точнее, только «литва медынская» упоминалась в 1563 г. в разряде полоцкого похода. Сужение употребленного термина свидетельствует об исчезновении других территориальных групп «литвы» в это время, которые, очевидно, вошли в состав служилых «городов». Карп Жеребятичев, например, в 1564 г. был отмечен как «юрьевец».

Некоторые известные в качестве «литвы» лица в 1550— 1560-х гг. (еще до введения опричнины) привлекались к выполнению не слишком значительных разрядных поручений: князья Вяземские, Козловские, Друцкие, Коркодиновы, Пивовы, Василий Михайлов Гагин без ограничений, связанных с их происхождением и статусом.

Впоследствии представители «литвы» разделили судьбу местных детей боярских после перехода их уездов в опричное ведомство: некоторые из них вошли в число опричников и смогли сделать впечатляющую карьеру, другие – потеряли свои поместья и оказались переселенными в другие районы страны. В дальнейших боярских списках «литва» вновь появляется в 1588–1589 гг. Особенностью этого списка было копирование структуры Дворовой тетради, часто без учета произошедших за три десятилетия перемен.

Среди выборных дворян здесь были отмечены «литва» с Костромы Павел Гошевский и Матьяш Мизин Дмитриев, с Дмитрова – Тимофей Севрюцкой[565]. Все они относились к эмигрантам более позднего времени и не были связаны с «литвой» 1550-х гг. Можно отметить также их общую немногочисленность и отсутствие компактных групп в местах их традиционной концентрации (Медынь, Можайск).

Не исключено, что упоминание в 1588–1589 гг. «литвы» было связано с вычленениями интересовавших московское правительство лиц из текстов десятен. В коломенской десятне 1577 г. присутствовала, например, группа «литвяки нововыезжие». Как и представители «литвы» дворовой, они, очевидно, долгое время служили вне коломенского «города», о чем свидетельствует сделанное здесь же пояснение: «а ныне служат с Коломны с городом». Отдельная служба «литвы» подтверждается и другими источниками. Уже упомянутые Т. Севрюцкой и М. Мизин (Дмитриев) в 1582 г. были ротмистрами «выезжих литовских людей». Под началом первого из них находилось 91 человек, под началом второго – 79, судя по именам в основном польского происхождения (среди них был Бартош Станиславов, которого можно отождествить с известным позднее тобольским казаком из «литвы» и бывшим ротмистром Станиславом Бартошем)[566]. В любом случае, очевидно, что упоминание этой «литвы» – «литвяков» было связано с более поздними экспериментами по включению выходцев из Речи Посполитой в существующую систему служебных отношений.