— Повезло! — заметил Башмаков.

— Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради большой исторической правды.

— Не думаю. Большая историческая правда держится исключительно на мелких деталях. Но вы не так уж далеко отошли от истины. В первые годы советской власти на гербе действительно были плуг и молот, а позже плуг поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее…

— Ну вот видите!

— Да. А вашу повязку с посолонью я вам, Андрей Федорович, давно уже рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает.

— Это, Борис Исаакович, древний арийский знак.

— Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! — возразил генерал.

Башмаков вдруг уловил некоторую наигранность в их словах и понял, что свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и проверяя реакцию нового человека.

— Но ведь вы же сами ходите со Сталиным.

— Я ценю в нем великого стратега и геополитика.

— А ГУЛАГ?

— ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что, если бы Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы? Соловки ведь еще при нем появились.

— Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните.

— Видите ли, Андрей Федорович…

В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона. Зюганов поднял над головой руку и зарокотал:

— Товарищи! Преступный режим Ельцина…

До позднего вечера они слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам. Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить:

— …Руцкой? Да что же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец… Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов вообще чечен… Они его специально в оппозицию внедрили. Он провокатор.

— Это ты провокатор!

Самая большая кучка собралась вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая на гитаре:

И чтоб увидеть свет зари

Измене вопреки,

Предателей — на фонари

Вдоль всей Москвы-реки!

Народ подхватывал:

Вдоль всей Москвы-реки,

И Волги, и Оки…

Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки:

— Сам сочинил?

— Сам.

Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания.

— Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!

Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа.

— Казацкого народа, — поправил есаул.

— Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…

— И к лютому убийству государя императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?

— Да, большевики.

— А надпись еврейская на стеночке расстрельной?

— Надпись была на немецком.

— Врешь!

— Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете? — прикрикнул Джедай.

— Виноват… Правда на немецком?

— На немецком, — подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.

— На немецком! — кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.

— Ну, тогда все правильно, — заулыбался есаул, — революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком. Все сходится… Выпьем, Исакыч!..

Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:

— Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды?

— Нельзя.

— А строчечки-то на стене из Гейне были… «И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя…»

— Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду?

— В общем, да.

— А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? «Самовластительный злодей, тебя, твой род я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостью я вижу!»

— Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин…

— Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с империей…

— А у вас? — неожиданно для себя спросил Башмаков.

— У меня? Я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я — советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо.

— А теперь?

— А теперь не знаю… Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное — миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи — мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения — хорошо; если нет — его придумают. Революция — самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, так стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется… Сейчас у России вообще нет мифа. И в этом катастрофа…

— Значит, все дело только в мифе?! — Каракозин в волнении закинул гитару на спину.

— Да, в мифе, — кивнул генерал.

— Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед историей и Богом?!

— Перед историей — да. Перед Богом — нет… Кто знает, возможно, на судных весах будут взвешивать не только души, но и целые народы…

Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его «грип». У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри…

Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна… У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся, ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила… Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: «Пароль! Говори пароль, сволотчь!» А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами.