свиноферма. Наличие в среднеазиатском совхозе свинофермы было страшным насилием и надругательством над мусульманами, работающими в этом совхозе и вынужденными иметь дело с нечистым животным.

Для детдомовских подростков по случаю какого-то праздника, забили свинью. Наелись они «от пуза», а в углу юрты еще осталась свиная голова. После такого сытного ужина подъем на работу проспали, и утром к ним зашел бригадир, чтобы разбудить. Входит в юрту, а на него из угла в полутьме юрты смотрит свиная голова. Он закрыл лицо руками и с возгласом: «Чушка!» выскочил от них.

На фронте Василия основательно изранило. Впалая грудь, без части ребер, изувеченная рука и один глаз. Это был человек высочайших моральных качеств. Честность, правдивость и откровенное признание того, что такое хорошо и что такое плохо.

Народу в общежитии стало много. Жизнь в общежитии изменилась принципиально. Прилично кормили в столовой, но и сами, конечно, варили. Был свет. Часто были танцы, а, следовательно, и посторонние. У кого-то был аккордеон, и я любил издавать на нем басовые звуки, напоминающие орган. Среди новых учащихся был моряк, который плакал, когда я на гитаре, прижав ее к столу, играл «Гибель Титаника», а кто-либо шевелил гриф и звук был, как у «Гавайской». Таланта игры на гитаре у меня нет, я просто заучил с помощью друзей несколько пьесок.

Часто были танцы и в техникуме. Однажды, когда я поздно шел с техникумовских танцев, в темном переулке недалеко от общежития меня останавливают, хватая за руки, двое парней, срывают с головы американский кожаный летный шлем, который папа привез в Сибирь, и, тыкая в руку ножом, приказывают: «Молчи» и, видно, сами не знают, что дальше делать, а я говорю: «Да вы что, я же свой из общежития», т. е. голь перекатная – шантрапа.

– Божись! – я матерюсь, одновременно, взяв ноготь большого пальца в зубы, выдергиваю его из зубов в сторону и промахиваю в обратном направлении им по горлу.

Клятва принимается, и шлем возвращается.

Матерились мы виртуозно, демонстрируя удаль, но никогда не матерились при наших или при незнакомых девушках, при женщинах и в общественных местах.

Первые месяцы после войны – наступило чувство раскованности: «Свобода!». Хулиганство и озорство за гранью закона разгулялись, сорвиголовы почувствовали облегчение – не пригибала голову война. Осмелел и бандитизм.

Фронтовик Василий под мышкой носил шило, на случай, если нападут, чтобы было чем защищаться. Я, конечно, ничего не носил – я в принципе не мог ударить человека, я этого боялся.

Много позже, мне сослуживец – Виктор Резник рассказывал, что после освобождения Харькова для борьбы с бандитизмом на ночные улицы вышли вооруженные комсомольцы под руку с девушкой и пристрелили нескольких бандитов на месте. Город моментально освободился от этой чумы.

Я не помню в Грозном разгула бандитизма, но ведь Василий не зря ходил с шилом. Впрочем, почему «не помню», а когда с Костей сидели в КПЗ? Но это был не бандитизм, а воровство, в том числе и квартирное и уличное, но уличное это и есть бандитизм, но все равно, осадка бандитизма не осталось.

Общежитие, где сконцентрирована молодежь, всегда притягивает, но, в какой-то степени, избирательно. Посторонние в нашем общежитии отличались от «гостей» в общежитии института. В нашем общежитии постоянно околачивались от нечего делать еще не взрослые парни, но уже и не подростки – ребята на год-два моложе меня. Учеба для них была обязанностью, от которой они всеми силами старались избавиться. Меня они, вероятно, удивляясь постоянным пятеркам, как-то выделяли. Уважали. Надо сказать, и я к ним относился с уважением за недоступную мне их способность поступать необдуманно – смело. Жильцы общежития знали о нашей взаимной симпатии. Был случай, когда после одного из визитов, у жильца нашего барака пропала рубашка, так он пришел жаловаться ко мне.

Я пошел домой к парню, который бывал в нашем общежитии и в какой-то степени был из зачинщиков всяких ситуаций. Был он и накануне. Юрка жил в частном домике недалеко от нас. Такими домиками были застроены кварталы рядом с общежитием. Зашел я к нему, а он еще в постели, видно в полудреме, мой приход вывел его из полудрема – я его разбудил, и говорю: «Слушай, нехорошо – надо отдать рубашку». Он лежа обвел глазами комнату: «Да, вон она на стуле, отнеси, хрен с ним». Это было или поздней осенью, или ранней весной, а позже, уже летом по пути в техникум вижу проезжающий по улице грузовик, в котором сидят на полу кузова спиной к кабине заключенные, а у кабины, прислонившись к ней спиной, стоят и смотрят в спины заключенным два конвоира с оружием. Вдруг с машины раздается: «Эдька!». Я невольно дернулся вслед машине, глянул, а там этот Юрка сидит. Он шел к этому и своего добился. Мы успели на прощание приветливо помахать друг другу руками, и его повезли перевоспитываться трудом на какой-нибудь стройке лагеря ГУЛАГа.

В контакт, как сейчас принято говорить, с силовыми структурами я оказался вовлеченным с другой стороны. Так сказать, по другую сторону баррикады.

Я сексот.

Секрет атомной бомбы

Это было после того, как я стал комсомольцем и довольно активным. Я был в каком-то комитете общежития, помню, в частности, что ходил по организациям и добивался, чтобы в общежитии провели радио. И провели – общественная работа воспитывала в молодежи такие полезные качества, как активность, настойчивость, ответственность и чувство коллектива. Так вот, как-то заводит меня к себе в кабинет начальник спецотдела и говорит, вроде бы спрашивая меня, согласен ли я с ним, в том, что я, как комсомолец, должен стоят на страже советского строя. Что тут возразишь? Конечно, это самый прогрессивный строй, потому что он за рабочих и крестьян – в этом я был убежден.

А если так, то мне надо смотреть в оба, и, если я увижу или услышу, что кто-то выступает против советской власти, то я обязуюсь прийти к нему и об этом рассказать.

В этот день я первый раз не в виде баловства, а по внутреннему состоянию на выходе из техникума купил сигарету и закурил, и с этого дня, можно сказать, стал курить. Я вышел от него обалдевшим, разбитым, придавленным. Его доводы были безупречны – «если увижу или услышу!», если передо мной враг. Он специально предупредил, чтобы я сам таких разговоров не заводил, как я сейчас понимаю, не провоцировал, только пассивное наблюдение. Вроде бы все правильно, и всё же, нехорошо я себя почувствовал, потому что окружавшие меня ребята и девчата были свои.

К счастью этот работник спецотдела оказался порядочным человеком. Через некоторое время зазывает он меня к себе и на повышенных тонах вопрошает, не жду ли я когда там, на кран, под которым мы умывались, залезут и начнут призывать к свержению советской власти? И предлагает описать настроение в коллективе.

Уж который раз я начинаю абзац с восклицания: Ооо…. Я пришел в общежитие и сел за стол. Я был решителен, я расписал, как в колхозах у колхозников все отбирают, как на трудодни ничего не дают. Я был еще под впечатлением сибирской деревни, а по рассказам своих товарищей я знал, что и в донских, и в кубанских колхозах тоже отбирают у колхозников и мясо, и молоко, да и деньги еще требуют. Я писал, что так жить невозможно, что надо давать крестьянам на трудодни хлеб и т. д. и т. п. – на нескольких страницах я учил партию и правительство, как себя вести.

Революционные страсти тогда бушевали как раз во мне. Я помнил, как в Беловодовке, куда мы были эвакуированы из Ленинграда, у фронтовой вдовы отбирали корову, и она с топором в руках защищает свою жизнь.

Громадное впечатление на меня произвел в то время фильм «Петербургские ночи». В этом фильме хозяин, понимая, сколь талантлив его крепостной скрипач, отпускает его в столицу. В столице крепостной играет драматические мелодии, которым аплодирует галерка, а партеру нравится веселая музыка, с которой выступает, становясь на цыпочки, артист, любезно улыбающийся публике. Талантливый крепостной сникает. Никаких приключений, только печальное жизнеописание. Таких фильмов требовала тогда моя душа, потрясенная тяготами