КИЕВ – МОСКВА

ЯКОВ – МАРИИ

21 ноября 1913

…Ну, Маруня, могу рассказать кое-что интересное. Развесь пошире свои маленькия уши (мимоходом целую) и вот что. Вчера папа делал очередную послеобеденную прогулку по гостиной. Надвигались сумерки, мама сидела в качалке, на руках у нея шитье. Вхожу я, беру папу об руку и идем рядом.

– Мне с тобой, папа, поговорить нужно.

– Говори.

Начинается большой разговор о тебе, обо мне, о нашем будущем. Между прочим, он сказал: с такой женой совсем не страшна жизнь. Если случится нужда – она отлично перенесет и поможет тебе перенести. Вот! Удивило и обрадовало, что он вовсе не настаивает на жительстве в Киеве. Вот что он сказал еще. К маю ты получишь зачетное свидетельство, к августу кончишь государственные экзамены. Тогда можешь уехать совсем в Москву. У меня есть кой-какия связи там, возможно, достанешь работу. Это тем более может удасться, что весь первый год я охотно могу посылать, сколько понадобится. На первое время роскошничать не нужно, можно даже в одной комнате жить.

…Сейчас спешу, папа назначил к 10 ч. быть у портного. Мы заказываем два костюма (ему и мне) и два пальто.

31 декабря 1913, вечер

Кончается год, мой самый лучший год, радостный, самый определяющий год. 1913 – это ярлык моей всей жизни. Самого себя понял как нужно. И тебя понял, и понял, как мне следует жить. Не могу точно сформулировать словами, но появился какой-то крепкий корень, единая основа.

Я не богоискатель, не борец, не поэт, не ученый. Но буду стараться искренне, правдиво жить, всегда учиться и быть чутким, если подле кто стонет. И еще – буду крепко и навсегда любить свою жену-товарища.

…Скоро двенадцать! Ты в шумном обществе, веселишься? Пусть все боги сговорятся послать сегодня тебе целые коробы радости и груды цветов.

Это ничего, что я один. Когда захлопываешь дверь – нас уже двое, до самого утра двое…

Пойду погулять, веселись, моя Маруся!

МОСКВА – КИЕВ

МАРИЯ – ЯКОВУ

5 января 1914

…Пишу сейчас в глубокой тишине. Все спят. А я очень устала и мне не хочется спать. Все время дневные и вечерние спектакли. Праздники для актера – самое тяжелое время. Да мне ничего. Меня работа не тяготит. Только днем, на выступлении мне больно ушибли ногу. Распухла и болит.

…Хочется здоровья, сил, красоты. Хочется изящных одежд. И чтобы несколько дней быть свободной от студии, от театра. От всех занятий. Думаю, когда приедешь, – скажусь больной дня на три. Вчера была на вечере у Беаты. Сегодня мне по телефону сказали: “Вчера вы были не только интересны, вы были красивы. Глаза искрились, щеки порозовели и т. д.”

…У меня новая шапочка – идет ко мне. Новыя туфли. Одна новая сорочка и новыя черныя “лоны” из трико. Тепло, изящно. По бокам – черныя изящныя застежки из лент. И все это станет старым к твоему приезду! Досадно.

Непременно выезжай тк: или 25, или 27. Я не хочу что б ты 27-го приезжал. Пусть 28-го! Это глупо, ужасно, что я суеверна. Но это тк. Семерка для меня роковое число. Мож б я смогу тебе объяснить эту свою слабость. Что приедешь позже – имеет свою хорошую сторону: 20–22-го я буду вероятно больна… 26–28 буду уже совсем здорова…

Янка! Любым любый, желанный… Януся мой! Готовлюсь к твоему приезду. Невеста в день свадьбы должна быть во всем новом. На мне будет все-все новое. И цветы будут.

Совсем-совсем поглупела. Без друзей, без родительского совета (мать всегда что-то говорит дочери), совсем-совсем одни, только вдвоем, будем венчаться, только нас двое на нашей свадьбе. И страшно, и хорошо, и голова кружится-кружится… И я уже думаю – как ты, совсем как ты… чтобы было много детей, первый мальчик Генрих, как ты говорил, а девочка Эльга, как мне хочется. Тебе нравится? У тебя будет глупая, совсем глупая жена. Тебя это не останавливает?

Нора с Тенгизом в совместной работе были исключительно удачливы. Порознь тоже иногда хорошо получалось, но когда они работали вместе, воздух вокруг них светился, актеры превосходили свои возможности, музыка звучала ярче, все играло и сияло и всегда везло… Если не считать того, что с начальством не всегда складывались приязненные отношения и, случалось, хорошие спектакли закрывали сразу после премьеры… Так было с Чеховым, так было и с Салтыковым-Щедриным. Публика и критика принимала их работы порой даже восторженно, особенно публика фестивальная, западная. Их приглашали и в Югославию, и в Польшу, однажды Тенгиз даже попал на Эдинбургский театральный фестиваль, правда, без Норы.

На этот раз они прогремели в Москве. Успех принес Гоголь. Они поставили “Вия”. Инсценировку Нора сделала сама, вполне уверенно – после “Кармен” она набралась достаточно смелости. Выступала в двух лицах – как автор текста и как художник. Пьесу назвали “Хома Брут”. Спектакль получился, как и задумали, скорее смешной, чем страшный. Засунули в пьесу дополнительную линию – бессловесное соревнование за “философа” Ведьмы-Панночки и омоложенной эпизодической Хвеськи. Кто из претенденток победил, остается не вполне выясненным… Финалом Тенгиз был доволен: последняя ночь – Хома, очертив магический круг, вычитывает молитвы по опасной покойнице. Вию поднимают его висящие до земли веки, начинается замечательный хореографический шабаш, с первыми лучами солнца кричит петух, падают наземь иконы и в пустых глазницах иконостаса застревают и бесы, и вся нечисть, и возникшие тут же хуторяне, которые мало чем от бесов отличаются. Все дергаются в оконных проемах и застревают при третьем петушином крике. Только сцепившиеся в последней схватке за Хому Ведьма-Панночка и Хвеська продолжают тягать друг друга за волоса… Словом, готический роман! Музыку к спектаклю написал молодой композитор, получилась забавная смесь авангарда и этнографии. Хореографа, старого знатока танцевального фольклора и мастера полузапрещенного в России степа, Тенгиз пригласил из Перми. Танцы поставлены были весьма зажигательно.

Кто-то из театральных друзей затащил к ним на спектакль гостившего в Москве бродвейского театрального продюсера Феликса Коэна. Он пришел в неописуемый восторг.

После спектакля американец, морщинистый старик в крокодиловых туфлях, с крашеными волосами, пригласил Тенгиза с Норой в ресторан, они там провели приятный вечер с борщом, пельменями и водкой, а в конце позднего ужина продюсер предложил им перенести этот “very russian” спектакль на американскую сцену…

Тенгиз с Норой забыли об этом пожелании немедленно, как только вышли из ресторана. Но сюжет этот получил развитие: через полтора месяца пришло приглашение от Феликса Коэна, билеты и проживание за счет приглашающей стороны.

Многоступенчатая история с руководством ВТО и оформлением визы длилась около восьми месяцев, но в конце концов они оказались в Нью-Йорке, в “Театральном квартале” Бродвея. Россия тогда снова входила в моду, и “русский” спектакль, в понимании Коэна, прекрасно вписывался в ряд русских сувениров вроде матрешек, фуражек, деревянных ложек и павло-посадских платков. Тенгиз и Нора были ошарашены совершенно новой ситуацией. Оба они понимали, что их место на “офф-Бродвее”, то есть за пределом мирового центра коммерческого, пусть и очень качественного искусства. Но такими предложениями не бросаются, и Нора в первые же дни начала соображать, как адаптировать спектакль к местным фантастическим условиям. Для начала придумала английское название “The Philosopher Thomas Brutus”, что Тенгиза очень позабавило. Пусть поломают голову – где там философ, какой Томас, при чем тут Брут… То обстоятельство, что украинские песни и русские – не совсем одно и то же, вообще не было замечено.