Сталин задумчиво кивнул, а потом уточнил:

– Почему же вы в этом случае утверждаете, Александр, что замена модели нашего основного танка во время войны вполне оправданна, если бронетехника куда более старого образца, по вашим словам, оказалась вполне на уровне даже к концу войны.

– Так надо различать танки, действующие на самой линии огня, и всякие там БТРы, тягачи и самоходки поддержки! – возмущённо выпалил Алекс. Но тут же смутился и продолжил более спокойно: – Поймите, танки действуют на переднем крае и принимают на себя весь огонь ПТО, танков и артиллерии противника, а лёгкая бронетехника действует в лучшем случае уже за ними. Второй линией. А то и вообще в тылу. Пусть даже часто и в ближнем. Так что огневое воздействие противника на них куда как слабее. Поэтому к началу сорок третьего, если мы не хотим резкого возрастания потерь, нам точно будет нужно что-то вроде Т-41 с лобовой бронёй в девяносто пять миллиметров и восьмидесятипятимиллиметровой пушкой. Потому что он против новой немецкой ПТО или той же самой «Пантеры» вполне себе потянет. А Т-76 уже никак. Да и ИС с приведённой толщиной ВЛД[121] в сто восемьдесят миллиметров, и со стопятимиллиметровой пушкой на основе зенитки, которая на дистанции пятьсот метров прошибала пятнадцати с половиной килограммовым бронебойным снарядом сто шестьдесят миллиметров даже цементированной немецкой брони, вполне себе нормально щёлкал и «Тигры», и всякие там «Фердинанды» с «Ягдпантерами» и «Насхорнами», не очень-то и боясь их ответного огня. Хотя… – Алекс на мгновения задумался. – После потери Нарвика с качеством брони у фрицев начались большие проблемы. Так что вариант есть… Но всё равно, лучше не надо. НБ со своей пукалкой «Тигр» вряд ли осилит. Да и для других задач, которые встали перед тяжёлыми танками ближе к окончанию войны, трёхдюймовый калибр будет маловат.

– Ну так, может, просто заменить пушку и нарастить броню?

Алекс качнул головой.

– Не думаю, что получится. Но это не мой вопрос.

– Хорошо. Артиллерия?

– Тут не знаю. На беглый взгляд, с прошлого такта ничего особенно не изменилось. И орудия, и тягачи, считай, те же самые. Может, если тягачей побольше стало… но каких и насколько – не скажу.

– Стратегическая авиация?

– О-о, – благоговейно произнёс Алекс, – тут вообще супер! Наши «стратеги» в этом такте так зажгли, что американцы до сих пор локти кусают. И я вовсе не про бомбардировки Берлина говорю. Уж не знаю, кто из наших придумал операцию «Большая порка»[122], но это реально был крутой мужик…

Уже лежа в постели, Сталин долго не мог заснуть, вспоминая детали обоих разговоров с Алексом и просматривая заметки, которые сделал в их процессе. Что ж, радует, что, похоже, в армейские дела по возвращении вмешиваться особенно не придётся. Судя по тому, что парень рассказывал во время своих прошлых «посещений», а также тому, что сам Иосиф Виссарионович прочитал в этом времени и что было рассказано этим вечером, лучшего результата, чем получился, добиться будет почти невозможно. А скорее всего, его придётся даже ухудшить. Как минимум по времени. Заканчивать войну в сорок третьем рано. И рваться напрямую к Берлину тоже не стоит. Чем больший кусок Европы по итогам войны окажется под контролем СССР, тем более сильным будет для страны послевоенный рывок. Так что направления стратегических ударов второй половины войны придётся серьёзно скорректировать. Как бы ещё вот извернуться и не выделять «союзничкам» оккупационных зон на территории Германии. Нет, в Берлине-то их придётся выделить по-любому – это к бабке не ходи! Но как бы суметь ограничиться только этим. Впрочем, к сожалению, самые большие проблемы с дальнейшим развитием СССР были не в этом…

– Ну как ты не понимаешь, что наука сегодня – это целая индустрия! Для метеорологии нужна целая сеть метеостанций, орбитальные спутники, исследовательские корабли океанского класса, аэродинамические трубы для моделирования природных процессов в атмосфере, заводы по производству массы разных метеоприборов и стартовые площадки метерологических ракет. Как и сами метеоракеты, кстати. Для биологии и генетики – десятки сложнейших лабораторий, оснащённых силовыми и тоннельными микроскопами, и огромные генные библиотеки с мощными холодильными установками. Для физики – мощнейшие исследовательские комплексы ускорителей частиц, те же синхрофазотроны, коллайдеры, установки искусственной плазмы, камеры сверхнизких температур. И так – какое направление ни возьми. Даже для астрономии необходимы десятки обсерваторий, оснащённых сотнями оптических телескопов, зеркала которых стоят в десятки раз дороже своего веса в золоте, потому что изготавливаются и шлифуются долгие месяцы, а то и годы на прецизионных станках, и радиотелескопов, для которых необходимо строить квадратные вёрсты антенных полей. И это я ещё не упоминаю про орбитальные телескопы, которые также необходимы. Потому что с поверхности земли многого не разглядишь! – горячился Вавилов. – А ты заладил – не более четырёх процентов!

– Это ты не понимаешь, – спокойно парировал Межлаук. – Хотя говоришь вроде как вполне верные вещи. Наука – это именно индустрия, а не кружок по удовлетворению любопытства отдельных людей за государственный счёт. И, как и у любой индустрии, у неё есть как задачи, которые она должна выполнить в интересах той компании, отрасли и государства, которые её финансируют, причём именно те и именно тогда, когда и нужно этим компании, отрасли и государству. И именно в рамках того бюджета, который эти компания, отрасль или государство могут выделить на решение этих задач. И не более. Вот скажи мне, – слегка завёлся сын латыша и немки, – что лучше: построить какой-нибудь твой коллайдер лет на пять пораньше или за то же самое время на полпроцента снизить детскую смертность? А это, между прочим, пятнадцать тысяч не умерших ребятишек каждый год. Давай! Убеди меня, что их смерти менее важны. Убеди! Я вот прямо сейчас готов перекинуть часть средств со здравоохранения на науку. Но имей в виду, я потом каждый день буду специально приезжать к тебе в кабинет и класть на стол фотографии тех младенцев, которые умерли в течение этого дня. И их безутешных родителей. Каждый день!