уходили на попытки рационально осмыслить случившееся и подавить ощущение того, что у меня выбили почву из-под ног. «Все совершенно естественно», — говорил я папе, и мне требовалось произносить это вслух как можно чаще. «Нелепо думать, что ты должен был оставаться с мамой всю жизнь», — повторял я снова и снова. И папа и мама раньше скептически относились к моей жизненной философии, полагая, что это одна из форм протеста поколения, полностью сфокусированного на индивидуальном. Однако после расставания они оба стали проявлять больший интерес к моим теориям, и я, конечно, преувеличивал, подчеркивая для них и для самого себя, как все это естественно, неопасно и ничем не грозит. Ну, разве что расшатает все основы вашего существования, только и всего.

Отступить нельзя, мне необходимо постоять за свои слова. Да пусть все катится в тартарары.

— Разумеется, я не отрицаю отношений, — продолжаю я. — Здоровых отношений, где мы сами устанавливаем правила, по которым они будут функционировать, исходя из того, что приносит нам счастье.

— Значит, свободные отношения? — спрашивает Лив — кажется, с неподдельным интересом, в ее словах нет ни вызова, ни провокации, и Лив то и дело поглядывает на Анну, как будто задала свой вопрос, только чтобы помочь мне прояснить что-то для нее, но я по-прежнему убежден, что к Анне все это не имеет никакого отношения.

— Да, можно сказать и так, — отвечаю я.

— А как бы ты сам это назвал?

Папа, Олаф, Эллен и Анна заинтересованно слушают, папа даже откинулся на спинку стула, как будто наблюдает за трансляцией футбольного матча.

— Я бы назвал это отношениями, — говорю я. — Это и есть отношения, просто они не отвечают твоим и общественным представлениям о том, что должно включать в себя это понятие. Я вкладываю в него другой смысл.

— Ну да, тогда ты можешь находиться в постоянных отношениях, наслаждаясь всеми их преимуществами, и параллельно спать с другими, верно? — спокойно произносит Лив, ее лицо при этом хранит нейтральное выражение.

— Смысл не в этом, — возражаю я; меня начинает порядком утомлять то, что остальные всегда уводят разговор в эту сторону. — Речь идет не о сексуальной свободе в первую очередь.

— То есть речь не о том, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться? — настаивает Лив, и сейчас я различаю в ее голосе что-то новое, жесткое.

— Нет, речь идет о свободе жить так, как ты хочешь и как ты определишь для себя — разумеется, согласовав это с партнером, — объясняю я. — Для меня это, собственно, означает, что я могу быть связан с кем-то на более интеллектуальном уровне, мне не надо тратить все свои усилия на то, чтобы моя личная жизнь соответствовала ожиданиям других; в результате подобных ожиданий большинство людей занято подавлением своих природных инстинктов.

Анна смотрит на нас и с энтузиазмом кивает мне, она даже слишком со всем согласна, и я жалею о своих словах, обо всем разговоре, особенно теперь, когда все мои собственные инстинкты кричат о ней, о том, чтобы поймать ее, то чудо, которое в ней, во мне, в нас, нежное, захватывающее, пугающее и надежное. Но от осознания этого меня начинают раздирать противоречия, и в следующую секунду, в тишине, воцарившейся за столом, я продолжаю:

— Каждый должен более осмысленно походить к тому, как вести себя и устраивать свою жизнь, к тому, по каким правилам он будет жить.

— Получается, все просто должны жить по своим собственным правилам? — спрашивает Лив.

— Примерно так.

— Хорошо, но ты не задумывался обо всех тех системах и правилах, которые необходимы нам, чтобы общество могло функционировать? Что будет, если все начнут делать, что хотят: будут проезжать на красный и не платить налоги; наконец, перестанут работать вообще?

— Но я не предлагаю полностью отказываться от законов и, безусловно, согласен с тем, что многие фундаментальные структуры нашего общества функционируют отменно. Только вот брак я не считаю одной из них, и любовь, основанная на чувстве долга, а не на влечении, — это то, от чего современные свободные люди должны… ну да, освободиться.

— А тебе не приходило в голову, что долг и влечение могут быть двумя сторонами одной медали? Или что в здоровых отношениях одно ведет за собой другое? — говорит Лив, и ее щеки заливает краска.

— Не думаю, что это здоровые отношения, — замечаю я, и мне тут же хочется откусить себе язык, но я твердо решил выиграть спор. — Долг убивает всякую спонтанность, радость и свободу, а ведь именно от них зависит, выживут ли отношения.

Лив смотрит на меня. Она медлит.

— Ты знаешь, что у Сартра и Симоны де Бовуар были чудовищные отношения, — произносит она громко и презрительно спустя несколько секунд.

— Все это основано на фикции, она с ума сходила от ревности. Сартр был эгоистичным ублюдком. Не думай, что твои философские концепции первокурсника можно применить к реальной жизни, — выговаривая последние слова, Лив привстала со своего места.

— Не имеет значения, какие отношения у них были между собой, — возражаю я, хотя это и не совсем правда, поскольку демонстрирует досадное расхождение между теорией и практикой, но я продолжаю: — Важнее, что они думали, их теории.

— Конечно, теория о том, что можно спать с кем хочешь, — это поистине революционное открытие, — парирует Лив и садится на свое место, отказываясь от дальнейшей борьбы.

Наступает тишина. Папе, по-видимому, было весело. Эллен зевает. Анна сидит, наклонившись над столом.

— Ничья? — спрашиваю я; так мы обычно заканчиваем спор, если не можем согласиться друг с другом, а сейчас мне действительно хочется его закончить.

Лив улыбается.

— Нет, пол-очка в мою пользу.

Тем не менее у Анны очень гордый вид, как будто я одержал важную победу; мне одновременно хочется обнять ее и ударить, потому что она заставляет меня сомневаться во всем, во что я верил и что отстаивал.

Несколько дней назад, на следующий вечер после того, как мою квартиру захватили звуки, запахи и привычки Анны и я мгновенно стал от них зависим, она сидела на диване и болтала часами с кем-то в «Фейсбуке». При каждом настойчивом звуке ее телефона или ноутбука я ощущал, как мое тело напрягается от неприятного, мелочного желания, чтобы Анна принадлежала мне одному. У меня появились параноидальные мысли, но я даже не понимал, что перегибаю палку, что это именно паранойя, воображая, как ее обнаженное тело прижимается к чужому — ведь наверняка именно эту сцену вспоминали или планировали в каждом доносившемся до меня звуке; постепенно я все больше убеждался, что они говорят и