Колдун тихо взвизгнул и отполз в сторону, увидев, что Яхмос медленно вытаскивает из ножен короткий пехотный тесак.

— Погоди, погоди, — затараторил он, — за что ты хочешь меня убить, я ведь раскаялся, я не хочу больше мучить твоего брата, я пришёл рассказать тебе обо всём!

Тускло блеснув в полумраке каменной комнаты, тесак поднялся над головою ползучего колдуна. Тот закрывался единственной рукой.

— И ещё я знаю, что задумал против тебя Аменемхет.

Тут же был торопливо пересказан разговор верховного жреца и начальника гиксосского гарнизона. Тесак стал медленно опускаться из-под потолка. Колдун настороженно следил за его движением и успокоился лишь тогда, когда острие начало нащупывать ноздрю ножен. Яхмос задумчиво покачивался, производя на всё ещё сидящего на полу однорукого впечатление опасного непредсказуемого колосса. Когда бы не крайние обстоятельства, не ежесекундная опасность разоблачения, что грозила ему вблизи Аменемхета, он бы сам не сунулся в эту тёмную комнату. Да, эту длиннорукую громадину удалось заинтересовать последним рассказом, и, кажется, прямо сейчас он никого не станет рубить на куски. Позицию свою следовало упрочить, и бритый колдун знал как. Он тихо-тихо прошептал снизу:

— А ещё я знаю, как вылечить твоего брата.

И тут-то номарх удивил однорукого своей реакцией. Лицо его исказилось, он дёрнул плечом, у которого располагался Санех, и с губ сползло длинное портовое ругательство, что в качестве трофея было доставлено его солдатами среди разнообразной добычи в победоносном обозе с Красного моря.

Прежде чем уйти, уже стоя в дверях, номарх спросил, перебарывая неприятное чувство, чего колдун просит для себя за то, что рассказал. Тот, если бы мог, всплеснул руками, а так задёргался всем жалким телом и торопливо запел, что ничего, ничего не смеет просить, лишь жизни просит и всё. И ещё самой малости.

— Говори.

Выяснилось, что колдуну надо навестить свой дом, ибо там хранятся его бесценные снадобья, и в весьма большом количестве.

— Не подумай, что я хочу сбежать, но будет жаль, если Аменемхет, обнаружив моё бегство, заберёт всё себе или в сердцах истребит. Без этих порошков, настоев и корней я бессилен. А твой брат обречён.

— Не проще ли изготовить новые, чем так рисковать, ведь главные тайны должны быть у тебя в голове, — подал голос Санех, и Яхмос кивнул, потому что сказано было правильно.

Хека улыбнулся:

— Мне понадобится несколько лет, чтобы восстановить всё, чем я обладаю. А некоторые растения и не растут в здешних местах. Здесь нет синих летучих мышей, печени которых...

— А почему ты сразу не захватил всё с собой, когда шёл сюда, раз твои припасы такая ценность? — опять спросил Санех, и Яхмос опять кивнул.

— О-о, это не унести одному человеку, тем более однорукому. Если бы я был в силах, то, конечно... С моей стороны нет никакого замысла против тебя, я сам хотел просить у тебя четверых воинов, а лучше восьмерых для сопровождения. Пусть они меня заколют в том случае, коли я поведу себя не так. Заодно у меня будут и носильщики.

— Я подумаю, — сказал Яхмос и вышел.

Красавец Пианхи пребывал в отвратительном расположении духа. Это весьма заметно выражалось на его лице. Он был насуплен, неразговорчив и больше сосредоточен на своих мыслях, чем на деле, которым занимался в данный момент. Старший писец Пианхи руководил приёмом подношений к стопам Амона-Ра, что прибывали раз в десять дней на одну из набережных, принадлежащих храму. Из разных концов нома плыли караваны судов, груженных зерном, вяленым мясом, вином, маслом, финиками и ещё множеством других полезнейших вещей, без которых не мог бы нормально работать громадный организм главнейшего во всём Верхнем Египте храма. Роль старшего писца, назначенного для наблюдения за выгрузкой, была сложной и ответственной. Он должен был, сверяясь с многолетними записями, определять, не уменьшились ли подношения от того или иного города или храма в сравнении с прошлыми годами. Подношения, конечно, считались делом вполне добровольным, но абсолютно все в верхней части великой долины знали — лучше недодать то, что положено по закону, в казну номарха, чем задержаться с подарком в адрес храма.

Старший писец выходил на набережную как полновластный господин её. Перед ним валились в пыль, ему возносили хвалы в голос и отмеряли проклятия шёпотом за спиной. Младшие писцы несли вслед за ним целый ворох папирусов, разобраться в которых не смог бы никто, кроме него, и в этом была основная часть его силы. Иногородние корабельщики заискивающе теснились с подношениями уже не храму, а ему лично. Справедливый красавец Пианхи никогда ничего не просил, он гневно и презрительно отвергал взяточников. Даже обещал наказать. Но как-то так получалось, что после каждой очередной выгрузки в личных кладовых Пианхи появлялись всё новые кувшины, мешки, лари и шкатулки. Старший писец разбогател и заскучал. Ему недостаточно было того, что его амбары и подвалы ломятся от запасов. Ему, сверх этого, хотелось власти и почёта. Жажду власти ему худо-бедно удовлетворять удавалось тут же на набережной. Когда он двигался вдоль по набережной, его сопровождал целый вихрь порок. Всегда найдётся в кипящей портовой толпе кто-то, кто ведёт себя неподобающе, а со старшим писцом всегда наготове полдюжины крепких молодых писцов, и если они не несут папирусы и чернильницы, то уж точно тащат с собой вымоченные в буйволовой моче прутья.

Когда Пианхи надоедали порки, он начинал показывать свою власть другим образом. Мог, например, добровольному даннику, явившемуся лишь с половиной положенных кувшинов, заявить вдруг: «Ты щедр». И, наоборот, иной раз мог почему-то не понравившегося корабельщика, расплатившегося с храмом полностью и даже с запасом, прогнать от себя вон без полагающейся глиняной таблички с печатью. Эти выходки доставляли ему наибольшую долю уважения со стороны фиванских гостей. Власть должна быть не только могучей, но и немножко капризной.

Положение Пианхи укреплялось, потому что, несмотря на своё самодурство, он хорошо знал своё дело, храмовые закрома были заполнены почти так же хорошо, как и его собственные. Аменемхет приблизил его к себе, даже взял в мемфисское путешествие, после чего все, кто относился к храмовой обслуге, мысленно пали ниц перед старшим писцом, предвидя какое-то просто заоблачное его возвышение. Но сам Пианхи страдал. Ему хотелось внешнего подтверждения нового своего статуса. Негоже ему, человеку столь отмеченному сильными мира сего, тесниться в маленьком домике с крохотным садом, без бассейна, за шесть улиц от главных пилонов храма. В жизни всё должно быть устроено соответственно. Крыса живёт в норе, негр на соломе в хлеву с козами, солдат в казарме, номарх во дворце. Он, Пианхи, не претендует на дворец, но и крысиную нору вправе считать неподходящим жильём для себя. Если он ещё хотя бы на краткое время задержится в нынешнем своём жилище, за его спиной станут перешёптываться, потом смеяться, а человек, над которым посмеиваются низшие, не вызывает доверия у высших, и его сбрасывают вниз.