мудрые советы. Не спорь с ними, не возражай, дай им выговориться, как только замолкнут – скажи что-нибудь и снова слушай. Да, что-то в этом роде.

– А чего это все так переполошились из-за этих очков?

– Они хотят перестроить Сан-Франциско. Полностью, снизу доверху, как Токио. Для начала врежут в существующую инфраструктуру решетку из семнадцати комплексов. Восьмидесятиэтажные административно-жилые корпуса и еще подземный цоколь, тоже жилой. Полная автономность, самообеспечение. Управляемые параболические зеркала, парогенераторы. Ультрамодерные здания. Они будут жрать свое говно.

– Кто будет жрать говно?

– Здания. Их вырастят, Райделл, вырастят, понимаешь? Как в Токио. Или как этот туннель.

– «Санфлауэр», – сказала Шеветта и тут же осеклась.

– Я вижу, что кто-то совал свой нос… – (Желтые искры.)

– Слышь, а вообще-то… – (Как там учили разговаривать с вооруженными психами?)

– Да?

– А чего тогда весь этот шухер? В чем проблема? Хотят строить – ну и пусть себе строят.

– Проблема, – Лавлесс начал расстегивать рубашку, – состоит в том, что у города, подобного Сан-Франциско, примерно столько же понимания, куда он хочет двигаться и куда он должен двигаться, сколько у тебя. То есть – до прискорбия мало. Есть люди – миллионы людей, – которые возмутятся самим уже фактом, что такой план существует. А еще – торговля недвижимостью.

– Торговля недвижимостью?

– Ты знаешь три главных соображения, учитываемых при покупке недвижимости?

Безволосая, покрытая искусственным загаром грудь Лавлесса лоснилась от пота.

– Три?

– Место, место, – Лавлесс поучительно поднял палец, – и еще раз место.

– Чего-то я не врубаюсь.

– И не врубишься. Никогда. А вот люди с деньгами, люди, знающие, что нужно покупать, люди, видевшие планы начальной застройки, – они врубятся. Врубятся так, что даже щепки не полетят. Они приберут к рукам все.

(Очень, очень интересно!)

– Так ты что, смотрел? – невинно поинтересовался Райделл.

– В Мехико-Сити, – кивнул Лавлесс. – Он оставил их в номере. Не имел права, ни в коем случае.

– Но ведь ты тоже не имел права смотреть? – сорвалось у Райделла.

Несмотря на промозглый холод, Лавлесс обливался потом, вся его лимфатическая система – или что уж там этим заведует – пошла вразнос. Он часто смаргивал и стряхивал пот со лба.

– Я сделал свою работу. Делал свою работу. Работы, задания. И я, и мой отец. Ты не видел, как они там живут. В компаундах. Здесь, здешние, они и понятия не имеют, что можно получить за деньги. Они не знают, что такое настоящие деньги. Они живут как боги, они, в этих компаундах. И старики – некоторым из них за сто…

В уголках безумного оскала прятались крошечные белые крупинки, Райделл словно вернулся в квартиру той стервы, снова заглянул в глаза Кеннета Терви – и тут словно что-то щелкнуло, головоломка собралась, все встало на свои места.

Она вбухала в эту кока-колу весь пакетик «плясуна». Часть порошка просыпалась на банку, и тогда она вроде как расплескала колу, смыла предательский порошок внутрь.

Лицо Лавлесса налилось кровью, он расстегнул уже рубашку до самого низа, грубая ткань потемнела от пота, липла к мокрой коже.

– Лавлесс… – начал Райделл.

Начал, не зная, что сказать, – и тут же осекся, оглушенный высоким, нечеловеческим воплем; вот так же примерно верещит кролик, запутавшийся в проволочном силке. Лавлесс молотил рукояткой пистолета по собственному паху, молотил, словно стараясь прикончить некое жуткое существо, забравшееся ему в джинсы. Каждый удар сопровождался выстрелом, каждая пуля пробивала в полу машины отверстие размером с пятидолларовую монету.

Словно подброшенная пружиной, Шеветта взметнулась над консолью, перемахнула через спинку среднего кресла и скрылась за дверью, в спальне.

Лавлесс замер, словно каждый атом его тела вдруг остановился, переходя на новую орбиту. Замер, улыбнулся, довольный победой над загадочной тварью, – и начал стрелять сквозь ветровое стекло. Кто-то из преподавателей академии говорил, что по сравнению со сверхдозой «плясуна» даже сверхдоза фенциклидина все равно что аспирин, разболтанный в кока-коле. В кока-коле.

А Шеветта Вашингтон тоже спсиховала не хуже Лавлесса – судя по грохоту, доносившемуся из спальни. Да успокойся ты, дура, стихни, голыми руками стенку не прошибешь.

– По сто лет, по сто лет этим мудакам… – начал Лавлесс, а затем громко всхлипнул и поменял пустую обойму на свежую. – Столетний хрен, а у него все еще стоит…

– Там! – Райделл ткнул пальцем в изрешеченное ветровое стекло. – Там, у «Провала»…

– Кто?

– Шитов! – ляпнул наугад Райделл.

Пули летели сплошным потоком, как резиновые кубики из чанкера; после третьего выстрела Райделл ткнул пальцем в кнопку, дезактивирующую замок боковой дверцы, и вывалился наружу. Он приземлился посреди россыпи консервных банок и прочего хлама. Перекатился. И продолжал катиться, пока не ударился о какое-то препятствие.

Маленькие пули пробивали в слепых, как бельма, витринах заброшенных лавок огромные дыры. Звонким дождем сыпались на бетон осколки зеркального стекла.

Шеветта Вашингтон все еще колотилась о заднюю дверь фургона – и не было никакой возможности ее утихомирить.

– Эй! Лавлесс!

Стрельба затихла.

– Шитов ранен! Ты его срезал!

Грохот отчаянных бесполезных ударов. Господи!

– Ему нужна медицинская помощь!

Стоя на четвереньках рядом с чашей давно пересохшего фонтана, откуда несло хлоркой и затхлостью, Райделл увидел, как Лавлесс вылезает из распахнутой дверцы машины, с водительской стороны; багровое лицо и обнаженная грудь блестели от пота. Великолепный профессионал, чьи навыки прорывались даже сквозь густую пелену наркотического безумия, он двигался точно так, как учат на НОКе, – чуть пригнувшись, на полусогнутых ногах, зажатый двумя руками пистолет плавно обходит потенциальные секторы огня.

А Шеветта Вашингтон все еще пыталась проломить ячеистый пластик, или из чего уж там сделана задняя стенка фургона. Затем Лавлесс обернулся, выпустил две пули, и грохот смолк.

30

Погребальный карнавал

В четыре часа Ямадзаки отодвинул тяжелый бронзовый засов, распахнул люк и начал спускаться по ржавым скобам. Тем же, по которым гнал его вчера Лавлесс.

Фонтейн обещал, что электричество будет через двадцать минут, и ушел, прихватив с собой, несмотря на все протесты Скиннера, огромный тюк грязного белья. Свет вспыхнул минут через пятнадцать. Скиннер провел весь день, раскладывая и перекладывая содержимое зеленого инструментального ящика, перевернутого прошлым вечером в поисках бокорезов.

Руки старика, прикасавшиеся то к одному инструменту, то к другому, словно вновь обретали силу и ловкость, а может, в них просто пробуждались воспоминания о давних замыслах и работах, исполненных или заброшенных на полпути.

– Инструменты продать проще простого, – размышлял вслух Скиннер. – Уж на них-то покупатель найдется. Но затем непременно придет день, когда позарез понадобится та самая железяка, которую ты загнал.

По большей части металлические предметы, хранящиеся в зеленом ящике, были для Ямадзаки полной загадкой; хуже того,