А еще оставались те три батальона Старой гвардии, которые отошли в долину. Они там и стояли, все еще в каре, все еще в полном порядке. Они медленно отступали под давлением союзной пехоты. Эскадрон 10-го гусарского напал на одно из каре Старой гвардии и был отброшен. Их командир, майор, достопочтенный Фредерик Говард, сын графа Карлайла, стал одним из последних убитых в тот день британских офицеров. Он без сознания упал с лошади перед каре Старой гвардии, и гвардеец вышел из рядов и добил майора по голове прикладом мушкета. Некоторые французские пехотинцы пытались укрыться в гвардейских каре, но гроньяры были слишком опытными воинами, чтобы позволить такому случиться. Человек, продирающийся внутрь каре, может проложить путь вражеской коннице, поэтому гвардейцы стреляли, не разбирая, где враг, где друг.

Генерал Пьер Камброн, командовавший гвардейской бригадой, стоял в одном из каре. Их положение было безнадежным. Британская и ганноверская пехота окружила их, и офицеры кричали гвардейцам, чтобы те сдавались. И тогда родилась одна из самых устойчивых легенд о Ватерлоо. Якобы Камброн ответил: La Guard meurt, mais ne se rend pas! («Гвардия умирает, но не сдается!») Эти прекрасные слова почти наверняка придумали французские журналисты через несколько лет после битвы. По другой версии, Камброн в качестве ответа прокричал только одно слово: Merde! («Дерьмо!») Оба варианта ответа получили известность – достойный ответ пред лицом неминуемой гибели. Сам Камброн заявлял, что сказал: «Такие скоты, как мы, не сдаются!» – однако все-таки сдался. Его сбило с коня мушкетной пулей, задевшей его в голову и лишившей сознания. Полковник Хью Халкетт, британский офицер на ганноверской службе, взял Камброна в плен, а каре, которым тот командовал, таяло под картечью и мушкетным огнем. Оно превратилось в треугольник, а затем, уже недалеко от La Belle Alliance, распалось, и французские гвардейцы присоединились к всеобщему бегству.

Один офицер 71-го пехотного утверждал, что сделал последний при Ватерлоо выстрел из пушки. 71-й, точнее, то, что от него осталось, наступал с 52-м сэра Джона Колборна. Гренадерская рота 71-го обнаружила брошенную французскую пушку и горящий фитиль рядом. Фитиль, доставлявший огонь к пороху в стволе пушки, выпал из запального отверстия, и это говорило о том, что пушка заряжена. Лейтенант Торриано и несколько его солдат развернули пушку в направлении Старой гвардии, вставили фитиль в запальное отверстие и выпалили по шеренгам гвардейцев.

Ночь почти наступила. Солнце село, дым густо висел над долиной, но больше не озарялся зловещими вспышками выстрелов. Блюхер проехал через развалины Плансенуа на Брюссельский тракт и там, где-то южнее La Belle Alliance, повстречал Веллингтона. Около половины десятого полководцы пожали друг другу руки. Некотрые утверждают, что они спешились и обнялись. Mein Lieber Kamerad, – сказал Блюхер, – quelle affaire! («Мой дорогой друг, каково дельце!»)

«Я молю Господа, чтобы то было последнее сражение в моей жизни», – сказал герцог леди Фрэнсис Шелли всего через месяц после этой битвы. Веллингтон всегда был больше расположен к женщинам, нежели к мужчинам, особенно к молодым, красивым и умным женщинам, а молодая, красивая и умная леди Шелли стала другом герцога на всю жизнь. Он говорил ей:

Оно в самом деле закончилось.

Веллингтон подъезжал к Ватерлоо сквозь тьму. Он спешился и отвесил дружеский шлепок Копенгагену, конь в ответ топнул копытом. Герцог устал. «Разум и чувства истощены», – скажет он леди Шелли. Однако и огромное облегчение должно было ощущаться тоже. «Слава богу, я встретился с ним!» – воскликнет он позже. И не только встретился, но и остался в живых после этой встречи. «Это было адски тонкое дело, – сказал он Криви на следующий день в Брюсселе. – Труднейшее дело за всю мою жизнь». Он использовал слово «тонкое» в устаревшем значении «крайне опасное, на грани»[39]. А еще он сказал Криви: «Ей-богу, не думаю, что удалось бы провернуть это, если б меня там не было!» Своему брату Уильяму он писал:

В Ватерлоо он поужинал в одиночестве. Своей кроватью не воспользовался, поскольку в ней умирал его адъютант. Веллингтон спал на соломенном тюфяке. Рано утром его разбудил доктор Джон Хьюм, который принес список жертв. Хьюм рассказывал:

Он был до того измучен, что лег спать, не умывшись, а ведь герцог был помешан на чистоте. На заре понедельника, 19 июня, он уселся за депешу, которая стала его официальным докладом британскому правительству, затем вернулся в свою штаб-квартиру в Брюсселе, где закончил доклад и написал письма. Одно из первых было адресовано леди Фрэнсис Уэбстер: