В купе я ехал один, задремал и проснулся уже в Париже.

Приятно было возвращаться туда из Греции и Италии, приятно было вернуться и из Нормандии: людская толчея вокзала, огромные залы кафе, газеты и журналы, оживление на лицах.

Сойдя с автобуса, я посмотрел на карусель. В соседстве с пыльными деревьями, убогими скамейками и бесконечным потоком тяжелых грузовиков карусель казалась покинутым островком посреди серой и нервной банальной деловитости 12-го квартала. Мальчик с матерью, двое рыжих ребятишек, лошадки с причесанными гривами, наивные паровозики, веселенький поросенок. Я постоял у карусели, поджидая, когда розовощекий поросенок снова поравняется со мной. Затем пошел покупать сигареты в «Итальянском табаке», где не было ничего итальянского, кроме продавщицы (ее звали Алида, как и мою любимую актрису), которая приехала в Париж семнадцать лет назад. Едва они тут появились, исчез ее муж. Ушел, ничего не сказав, и как в воду канул, хотя «вся парижская полиция была поставлена на ноги».

Алида была крупной женщиной. Вот бы положить голову ей на грудь, думал я не раз. Мы говорили по-итальянски, и она педантично поправляла мои ошибки. Она понимала, что волнует меня, и пресекала мои робкие поползновения смешной демонстративной холодностью. В магазинчик вошел ее сын с двумя приятелями. Один из них тут же стянул незаметно для Алиды плитку шоколада, а сын, недолго думая, сунул одну руку в кассу, другой обнял мать и между делом еще успел пнуть ногой воришку.

Алида растаяла от счастья: «Балило ди мама!» («Мамочкин сыночек!»)

Я забрал почту и перехватил надменный взгляд консьержки. Надо было взобраться на шестой этаж, чтобы понять его причину. Радио не включалось, вода из крана не шла. Тут только я заметил под дверью небольшой конверт. Хозяйка уведомляла меня, что уезжает с семьей в отпуск на месяц, а поскольку я все равно собираюсь освобождать квартиру, она отключила свет и воду. Она напоминала также, что я обещал как следует все убрать и хотел оставить свой тяжелый радиоприемник ее сыну. Записка была написана четыре дня назад, в тот день, когда я уехал к Ксавье.

Я снова спустился и попросил у консьержки ключ от хозяйкиной квартиры.

— Я вам говорила, я вас предупреждала, — не удержалась она, вспоминая, видно, о том дне, когда я вынужден был дожидаться в ее комнатке звонка из Гренобля и всячески пытался пресечь поток грязных сплетен в адрес хозяйки. Горе вам, беспартийные!

Я помчался к метро и поехал к Омри, который жил в 18-м квартале, в сараюшке, скорее напоминавшем огромную собачью конуру, чем человеческое жилье. Почти все жизненное пространство занимали огромная фотокамера и белый парусиновый зонт, а на оставшемся месте сидел в кресле сам Омри. Несмотря на жару, на нем было надето несколько свитеров и ярко-зеленая драная шерстяная шапка. Рядом стояла небольшая коробка, наполненная коричневыми скляночками, похожими на медицинские банки.

Несмотря на болезнь, Омри, как и всегда, выглядел довольным жизнью, словно так и ждал, что кто-нибудь пригласит его: пойдем прогуляемся — сходим в ботанический сад, в кино, на вечеринку. Его улыбка была радушной и открытой.

— Что это? — спросил я.

— Железо. Врач прописал мне железо.

— Странно.

— Это укрепляет.

— Это укрепляет французов, но придаст ли это силы тебе, вот в чем вопрос.

— Что случилось? На тебе лица нет.

Я выложил ему историю с квартирной хозяйкой.

— Жуткий город, — сказал Омри. — Если бы ты знал, как он мне опротивел. Честное слово, хотел бы я оказаться в Негеве. Кругом пусто — только птицы, ящерицы и ветер. Заходила Кэролайн, говорила, что ты собирался в последний раз показать ей Лувр. Ее отец прилетает в Лондон, и они вместе возвращаются в Америку.

— Где она?

— В гостинице, на улице Бонапарта.

— Ладно.

— Оба вы уезжаете…

— Ты тоже не пропадешь, — заметил я.

— Что ж, пошли. Будут у тебя свет и вода.

— Но ведь ты болен.

— А потом я вернусь в свое кресло, — сказал Омри.

Мне пришлось подождать, пока Омри покатается на карусели, но, когда мы очутились у меня, все пошло как нельзя споро: из уборной он протянул дополнительный провод, сходил купил тонкий шланг и провел воду. Спросил, можно ли просверлить в двери небольшую дырку.

— Мне все равно, хоть большую, — ответил я мстительно.

Омри служил в той же армейской части, что и мой кузен, которого я намеревался навестить в Риме. Омри гордился своей частью, и в этой гордости было что-то от самолюбования ребенка, которого с детства лелеяли, пестовали и окружали заботой, как мало кого другого. Вдруг его родители забеспокоились, что дитя растет недостаточно закаленным и мужественным, — и тут же этот ребенок становится боксером или пловцом — только чтобы успокоить отца и доказать свою самостоятельность. Вот и в армии Омри привык рисковать жизнью и делал это с напускным безразличием, а в кругу своих богемных приятелей отстаивал честь былых мифов и ценностей, питая прежнее уважение к национальным героям. Я причислял себя к анархистам и не мог разделить с ним это уважение, однако и я искал себе героя, только на эллинистический манер — стоит себе этакий атлет под благословенными небесами, а из пастушьей сумки его выглядывают рог с елеем и сладкозвучная лира. Оттого я не мог всерьез сердиться на Омри, который и сам неплохо годился в рыцари Эллады. Единственное, что огорчало меня, это полное отсутствие у него эстетических идеалов.

В отличие от Омри, мой кузен был в высшей степени занятной и противоречивой фигурой. В его армейских рассказах прорывались давние претензии и звучала плохо скрываемая заносчивость. Об Израиле он говорил, неизменно сгущая краски. Бен-Гурион у него был чудовищем: гнусный дракон, признающий только силу; манипулятор, дергающий людей за ниточки; философ-любитель и псевдоинтеллектуал. Зато любая организация или группировка, стоявшие в оппозиции к правительству, удостаивались пламенного одобрения. Мой кузен собирал документы, предназначенные служить материалом для будущего антиизраильского памфлета, а пока что работал в Еврейском Агентстве, занимался подготовкой алии, руководил курсами иврита и еврейской школой и даже писал агитационные брошюрки, призывавшие евреев как можно скорее ехать в Израиль. Эта сионистская деятельность обеспечивала его материально. Несмотря на постоянные выпады против израильских клерикалов, он любил щегольнуть библейской цитатой и вспомнить к месту мидраш, что изобличало его основательное знакомство с текстами еврейской традиции.

Полтора месяца назад американка Кэролайн решила посетить места, увековеченные великими живописцами прошлого. В полдень я был в отеле «Сен-Жермен-де-Пре» на улице Бонапарта, известном своими большими и мрачными номерами. Я ждал ее в вестибюле, рядом с двумя американскими туристами, листавшими «Перископ».

Видно, виной тому прическа американки, особым образом стянутые на затылке волосы, когда не можешь угадать их настоящей длины, — но я вдруг почувствовал, как страстно мечтаю об Элен. Кожа на моем лице вдруг сделалась сухой и горячей, что-то грызло, кололо, покусывало мышцы моего тела — я не мог отделаться от ощущения его преждевременной дряхлости, увядания, близящегося конца.