– Но как же это молиться? – спрашивал себя Самуил. – Я не молился с самого детства, а между тем нуждаюсь в утешении и в указании свыше. Может быть, приближается минута открытия тайны, а я все еще колеблюсь, так как не могу решить, что избрать – смерть или позор.

В первый раз после долгих лет сложил он руки и, прижав их к своему горячему лбу, прошептал:

– О, мой отец! Ты сказал, что будешь пребывать со мной в непрестанной молитве, так как должен видеть мою скорбь. Внуши же мне, как должен я молиться, чтобы обрести покой?

Это воззвание как будто утешило Самуила, он прислонился к спинке дивана и остался неподвижным. Мысли не работали, тяжелое оцепенение охватило его, а между тем странная теплота проникла в тело.

Смеркалось. В комнате было почти темно, никто из слуг не решался принести огонь, так как с некоторых пор Самуил не позволял беспокоить себя, пока он сам не позвонит. Вдруг взгляд его был привлечен блестящей точкой, которая как бы носилась посреди комнаты, резко выделяясь из окружающей темноты. Это светлое пятно быстро стало увеличиваться, образуя как бы широкий голубоватый луч, в свете которого Самуил увидел коленопреклоненную человеческую фигуру, простиравшую руки к яркой звездочке наверху луча. По отчетливо обрисованному профилю и длинной бороде Самуил узнал своего отца. Затем послышались слова, которые неслись как бы издалека, однако достигли его слуха.

– Великие силы добра, – говорил этот странный голос, – внушите моему сыну, что, пока он не изберет себе путь истинный, борьба его не прекратится. Пусть лучше он забудет убеждения, взволновавшие его душу, если он имеет силы отличить правду от лжи, если у него хватает мужества признать добро и понять, что победа дает покой. О, сын мой! Как мщение, казавшееся тебе таким великим и надежным, ускользает из твоих рук, так будет казаться тебе ничтожным и смешным мнение людей, которому ты придаешь так много цены. Недостойно человека, совершая преступление, рассчитывать на безнаказанность и отступать перед карой и заслуженным упреком людей. Ты хочешь молиться. Молись делами. Раскайся и смирись, и молитва, эта небесная утешительница, снизойдет на твою душу. Упрямый гордец не нуждается в подобном утешении, созданном для несчастного горемыки.

Голова призрака повернулась к Самуилу, и взгляд, исполненный бесконечной любви, страдания и сожаления, устремился на него. В ту же минуту над стариком образовался лик, ярко озаренный золотистым светом. Большие глаза, спокойные и строгие, обратились к Самуилу, и глубокий мелодичный голос произнес:

– Пока самоубийство будет казаться тебе спасением, ты не найдешь себе покоя.

Самуил вскочил словно спросонья.

– Что это было? – шептал он. – Сон или видение?

Он вынул из кармана спички и зажег свечу, стоявшую возле на столе. Ему тотчас бросился в глаза листок бумаги, положенный под подсвечником. Он взял его и, пораженный, прочитал слова, которые сейчас слышал.

Он опустил голову, в нем мгновенно созрела решимость. Мысль о самоубийстве была устранена навсегда, и горячая молитва вознеслась из его измученной души.

С этого дня мало-помалу к Самуилу стало возвращаться спокойствие. Он смело глядел в будущее, готовый мужественно нести то, что его ожидало. Более мрачный, сосредоточенный, чем когда-либо, он снова взялся за дела, работая усерднее своих служащих, но образ его действий так изменился, что Леви недоумевающе покачивал головой и решил с Зильберштейном, тоже весьма недовольным, что голова банкира не в порядке и что его ожидает разорение.

Из-за вынесенной нравственной борьбы Самуил отделил ребенка, так как ему тяжело было его видеть, но по мере того, как к нему возвращалось душевное спокойствие, в нем воскресла и сильная, страстная любовь к этому мальчику. Теперь он большую часть своего досуга посвящал ребенку, играл с ним, развивал его и учил.

Раввин, придя как-то к нему по делу, заметил, что пора было бы заняться религиозным воспитанием маленького Самуила.

– Ему скоро исполнится пять лет, а его никогда не водят в синагогу, – добавил он внушительно.

В заключение он рекомендовал банкиру молодого маламеда, из своих друзей, который сумел бы, почти играя, внушить ребенку правила Моисеева закона. Самуил ответил уклончиво, но вопрос, поднятый этим разговором, озадачил его. Он спрашивал себя, имеет ли он право теперь, когда отказался от мщения, воспитывать похищенного ребенка в религии, еще более отделяющей его от родителей, которых он его лишил, в той религии, от которой впоследствии ребенок должен будет отказаться? Честно ли увеличивать душевную смуту ребенка еще новым религиозным вопросом? И, в связи с первым, другой вопрос, не менее тяжелый, возник в его уме. Коль скоро тайна обнаружится, ему возвратят отверженного им сына, как тогда этот сын, воспитанный в христианстве и уже способный, быть может, судить, как будет он относиться к отцу, чуждому для него по вере, которую его научили презирать.

– Нет! – говорил себе Самуил. – Раз я отказался от мщения, то должен, по мере сил, исправить сделанное мною зло, возвратить христианскому ребенку религию его родителей и, насколько возможно, заполнить пропасть, отделяющую меня от отверженного сына. То, что ранее я хотел сделать для любимой женщины, то теперь я должен сделать как первое проявление моего раскаяния. Я пойду к отцу фон-Роте и попрошу его окрестить меня и ребенка.

Последствием этого решения были переговоры с гувернанткой маленького Самуила и приказание обучить его христианским молитвам и жизнеописанию Спасителя.

За последние годы Самуил очень редко виделся с фон-Роте, но сохранил с ним дружеские отношения и исправно выплачивал пенсию для бедных.

Священник приветливо принял банкира, а когда узнал, что Самуил хочет принять христианство, лицо его просияло.

– Ах, сын мой! Я предчувствовал, что Господь Бог дарует мне эту милость! – воскликнул он со слезами на глазах.

– Не радуйтесь, отец мой, моему обращению, пока не выслушаете первую исповедь. Хотя я хочу исповедоваться ранее моего крещения, но надеюсь, что вы сохраните мое признание и не нарушите тайны, к чему обязывает вас ваш сан. К тому же вы, вероятно, не одобрите побудительную причину, которой я обязан моим возвращением к вере в Бога, в бессмертие души. Впрочем, судите сами.

И в коротких словах он сообщил ему о всех странных явлениях и подавляющих доказательствах, победивших его неверие.

– Вы ошибаетесь, сын мой, – сказал старый пастор, – я не осуждаю эти убеждения, которые называют новыми, хотя они стары как мир. Библия и Евангелие говорят нам о фактах подобных тем, которые вы видели, как, например, явление духа Самуила Саулу у Аэндорской волшебницы и огненная рука, начертавшая приговор Валтасару на стене его собственного дворца. А видение пророков, явление ангела и святых разве не доказывают существование невидимых существ, добрых и злых? Я сам, сын мой, имел доказательства загробных сношений и хотя не могу говорить все о моем мнении об этом предмете, но вам скажу то, что думаю, и не могу отнестись неодобрительно к силе, спасшей вас от погибели.