скромность. Я не знаю другого такого человека, который мог бы примириться с теми условиями, в которые нас поставил Плеве; я не встречал людей, согласных столь добродушно и без малейшего чувства внутренней обиды или горечи превратиться в подручного лица, иерархически ему подчиненного. Конечно, этому помогало то обстоятельство, что Александр Семенович искренне был убежден в первостепенном жизненном значении тех дел, которые достались на его долю. Тем не менее Стишинский не мог не сознавать, да он этого, впрочем, и не скрывал, что о существе дела, которым он будто бы ведал, он не осведомлен. Не испытывать при таких условиях ни малейшего чувства неприязни ко мне, что в полной мере сказалось после кончины Плеве, когда у него уже не могло быть никаких своекорыстных побуждений выказывать мне прежнюю дружбу, мог только человек глубоко порядочный и всецело лишенный мелкого самолюбия. Да, Стишинский был, несомненно, человеком, смотрящим на белый свет не иначе как через чрезвычайно узкую щель, но вместе с тем искренне преданным порученному ему делу и горячо любящим Россию. Чванства, горделивости в нем совершенно не было, а его покорность судьбе была необычайна. С особой силой проявилась эта черта у Стишинского уже после революции, когда, лишенный всяких средств, он вынужден был для обеспечения себе пропитания служить сначала в Одессе, а потом в Крыму переводчиком при французской миссии, получая за это ничтожное вознаграждение. Надо было видеть, с каким достоинством, без всякого кривлянья, спокойно и безропотно подчинялся он судьбе и как, почти семидесятилетний старик, привыкший в течение всей своей жизни к комфорту и довольству, мужественно переносил всевозможные лишения и бедствия. Правда, первоначально революция его сразила. Арестованный при Временном правительстве без предъявления ему каких-либо обвинений, он просидел в одном из казематов Петропавловской крепости свыше месяца и вышел оттуда физически и нравственно разбитым. Я видел его почти тотчас после его освобождения из-под ареста и был поражен как происшедшей в нем переменой, так и отсутствием у него какой-либо злобы к лицам, ни за что ни про что подвергшим его тяжкому оскорблению. Видел я его засим в последний раз в Крыму осенью 1920 г., во время нахождения там армии генерала Врангеля, и вновь изумился, но на этот раз уже тому, насколько он легко, а следовательно, мужественно, перенес все бесчисленные испытания, которые выпали на его долю за истекшие уже к тому времени почти четыре года революции. Эвакуированный затем в Константинополь, Стишинский прожил там еще больше года, продолжая зарабатывать себе скудное существование упорным личным трудом. Но силы его, очевидно, уже иссякли, и первая схваченная им простуда уложила его в могилу. Мир покоящемуся на чужбине праху его!

Возвращаюсь к ходу работ по пересмотру узаконений о крестьянах. Как я уже сказал, главная цель, которую я преследовал при этом, — добиться так или иначе, правдами или неправдами, уничтожения земельной общины и перехода крестьян к личному и по возможности обособленному владению как надельными, так и приобретенными ими в составе обществ и товариществ землями. В этом вопросе надо было, разумеется, считаться прежде всего с мнением Плеве. На деле, однако, оказалось, что определенного мнения у него по этому коренному вопросу не было. С одной стороны, ему казалось, что общинная форма землевладения составляет неотъемлемую особенность всего крестьянского уклада. В этом его, между прочим, поддерживали однажды вызванные им в Петербург представители правого крыла московского дворянства и земства, мнением которых он весьма дорожил. При их участии состоялось у Плеве особое совещание, где обсуждались те главные основания, на которых надлежало бы произвести весь пересмотр узаконений о крестьянах. Среди участвовавших в этом совещании припоминаю в настоящее время лишь Ф.Д. Самарина, туманно развивавшего туманный славянофильский взгляд по этому вопросу. Совещание это, имевшее, впрочем, характер беседы, причем Плеве даже не пригласил на него Стишинского, никаких заключений не формулировало и вообще ни к чему определенному не пришло, но по вопросу об общине голоса москвичей определенно раздавались за ее всемерное сохранение. С другой стороны, Плеве не мог не признавать, что понятие о праве собственности может быть прочно внедрено в русское крестьянство лишь при условии превращения самого земельного крестьянства в полноправного собственника состоящей в его пользовании земли. Несомненно влияло на Плеве, в смысле, разумеется, несколько отрицательного отношения к общине, то обстоятельство, что социалистически и революционно настроенные круги с жаром поддерживали общинное землепользование. Однако на сколько-нибудь решительную меру в этом направлении, как по малому знакомству с этим вопросом, что он, конечно, сознавал, так вообще от отсутствия у него широкого реформаторского размаха, Плеве, конечно, не был способен. В результате, по правде сказать, никаких определенных указаний по этому предмету Плеве не дал. Было implicite[251] признано, что о насильственном, принудительном, силою закона, упразднении общины речи быть не может; что же касается мер, способствующих естественному распаду общины и степени их желательности, ничего заранее установлено не было. Для меня стало ясно, что вести открытую борьбу против общины как таковой не приходится, что таким путем никаких результатов достигнуть нельзя. Необходимо было действовать в этом направлении постепенно и по возможности прикрываться каким-либо другим флагом; надо было перенести спор об общине в иную плоскость, говорить не о ней, а вообще о рациональном землеустройстве, при котором переход крестьян к личному землевладению хотя и входил непременным элементом, но не составлял сам по себе конечной цели. При такой постановке вопроса целью являлось разрешение задачи, по существу бесспорной, а именно повышение производительности земли, состоявшей в пользовании крестьян. В соответствии с этим я приложил все усилия к перенесению центра тяжести в проекте нового положения о землепользовании крестьян на те его разделы, которые касались собственно землеустройства крестьянских владений. Были разработаны подробные правила, имеющие в виду уничтожение дробности и чересполосности крестьянских земель, а также так называемого дально- и длинноземелья. Эти чрезвычайно распространенные в средней черноземной полосе и не чуждые Малороссии существенные недостатки крестьянских владений, присущие как общинному, так и подворному земельному строю, можно упразднить лишь путем расселения крупных сел на мелкие поселки, а посему были облегчены все существовавшие формальные препятствия к такому расселению, прежде всего посредством предоставления определенному числу крестьян, входящих в состав общины, права выселиться из пределов общего селения в отдельный поселок, владеющий принадлежащими ему землями в более компактной окружной меже, чем достигается приближение полевых земель к селитьбенному месту. Однако вполне устранить эти недостатки, а главное, предоставить право каждому крестьянину вести свое хозяйство вполне самостоятельно, вне зависимости от общепринятой в крестьянской среде системы полеводства, иначе говоря,