ее уже остыл. Я решила составить ей компанию, она подняла на меня глаза, а там – бездонный колодец любви. Я смутилась.

– Ох, Маша, а ведь скоро нас не станет, – лицо бабушки покраснело, она заплакала.

Я так и застыла. Бабушка никогда не плачет. Мама всегда в шутку (ну или не совсем в шутку) называла ее железной леди. Любовь бабушка проявляла исключительно через ворчание и заботу о нашем здоровье, осанке и питании. Долгие годы работы в школе наложили на нее отпечаток – и потрясающая выдержка всегда была одним из его признаков.

– Какие мы когда-то были молодые, Маша! Вот как ты, такие же молодые. Как годы пролетели! Как сон. И с жизнью уже прощаться скоро.

Отмерла:

– Ну что ты, да вам же еще жить и жить! Бабушка, не плачь!

Поколебавшись, я встала и обняла ее. Чувствуя, как содрогается от рыданий бабушкина спина, я сама едва не расплакалась.

– Смотрю на тебя, – продолжала бабушка, – и понимаю, как много твоей жизни мы с дедушкой не увидим. Дай бог до свадьбы дожить! А уж до Лилькиной свадьбы точно не…

– Доживете, бабушка, доживете!

– Ты слышишь, как часы тикают?

Я прислушалась. Да… старые, напольные…

– Слышу.

– И я слышу. И разбить их уже который год хочу, а толку?.. Невыносимо! Понимаешь, Маша, я стараюсь держаться. Дедушке сейчас тяжелее, чем мне, но у меня так суставы болят. Я тоже ломаюсь потихоньку, как старая игрушка: вся на соплях держусь. Иногда даже по лестнице подняться сложно. А дом… Раньше я его за пять минут оббегала, теперь и за час не обойду, хотя он ведь совсем небольшой. Как быстро прошел наш век! Вот ты сейчас не понимаешь меня, а потом будешь вспоминать бабушкины слова. Нет, Маша, нет! Немного уже нам осталось. Вот только умирать, знаешь, как не хочется! Как же не хочется умирать! Хочется еще с вами побыть…

Я обняла ее еще крепче и прижалась головой к ее голове. Вдруг мироустройство, казавшееся раньше таким правильным и незыблемым, показалось мне каменным, бездушным, лишенным всего человеческого. Ведь были раньше герои, которые воровали у богов огонь для людей! Когда же найдется тот, кто отвоюет для людей время? И разве справедливо, что то, что начиналось цветением, заканчивается упадком, умиранием? Почему точка ставится именно разрушением, а не созиданием? И если непременно нужно умереть, то почему бы не умирать на вершине своего сознания, а не тонуть в пучине страданий и доживания?

– Все, больше не буду! – решительно сказала бабушка, утирая слезы. – Что это я нюни распустила при тебе! Еще перестанешь к нам приезжать, скажешь, что на драму ты и в театре можешь посмотреть.

Я несмело улыбнулась.

– Знаешь, как мы радовались всегда вашему приезду, – продолжила бабушка, собирая со стола чашки, – и гостей полный дом! Смеются все в гостиной, и я тиканья часов не слышу. Смех заглушает… Будто время смилостивилось над нами и дало возможность укрыться в одеяло молодости, даже если и на несколько месяцев, а не навсегда. – Вдруг бабушка застыла, перестала бренчать посудой, повернулась ко мне и сказала проникновенно, как просят волонтеры на благотворительность: – Пожалуйста, Маша, не бросайте нас… Мы так вас любим. Единственные наши родные люди! Ты не подумай, что я, как вампир, хочу высасывать молодость… А то знаю я тебя, романтичная ты моя натура! Просто мы вас любим сильно, а любовь тоже побеждает время.

– И я… Мы все тебя и дедушку любим. Даже мама без тебя жить не может, каждый день вспоминает.

Бабушка хмыкнула:

– Представляю, каким словом.

Мы засмеялись.

Вот тут и поставлю точку. На созидающем. На смехе. Больше не хочу писать и вспоминать.

Август, 17

Я давно заметила, что папа стал плохо выглядеть. Под глазами появились такие большие, выпуклые мешочки, что казалось, будто там точно можно найти пуговичку или конфетку. И хотя папе зимой исполнилось пятьдесят, он держал себя в форме: непременно делал по утрам зарядку, по выходным уезжал в лес на велосипеде и катался не меньше двух часов, не имел вредных привычек (хотя иногда покуривал). Никто никогда не давал ему больше сорока! А сейчас каждый вечер он обязательно выпивает по сто граммов, безвылазно сидит в кабинете, редко ужинает с нами и даже не плавает. Возраст стал отчетливее, будто кто-то протер камеру и навел на него.

А сегодня все выяснилось. Пока Алекс с Дмитрием Сергеевичем были на пляже, родители собрали семью в гостиной.

– Сейчас у меня есть некоторые проблемы на работе, – объявил папа, – начались проверки.

Я не понимала, что в этом страшного. Ну подумаешь, проверки… Так папе и сказала.

А он устало прикрыл глаза:

– На мне очень большая ответственность, Маша, за весь университет. И ответственность эта в любой момент может стать уголовной.

– Что ты такое говоришь! – испугалась мама.

– Проверка эта, я думаю, не случайность. Кто в здравом уме будет устраивать ее, когда человек только осваивается на новом месте? А вот проверить того, кто покидает пост, – мысль умная, но она никому в голову не пришла.

– Думаешь, – спросил дедушка, – кто-то пытается убрать тебя с поста?

– Да черт его знает… Ну да ладно! – Папа весь подтянулся и улыбнулся нам устало. – Прорвемся как-то. Я просто предупредил вас, чтобы вы понимали, почему я такой загруженный.

Мне очень неспокойно.

17:30. За ужином Алекс держит себя со мной так, словно я его младшая сестра. Я понимаю, что конспирация, но сердце сжимается. Все эти игры в равнодушие хороши, когда через минуту в ласковой улыбке или в теплоте взгляда улавливаешь любовь, а он и не смотрит на меня. Будто стоит мне исчезнуть из его поля зрения, как он забывает обо мне.

21:30. Вечером Таня зашла ко мне в комнату с теплым молоком. Я расчесывала волосы у туалетного столика, а она сидела на моей кровати и болтала ногами – я видела ее отражение в зеркале.

– Мы с тобой давно не говорили, – сказала она. – Ты кажешься какой-то отстраненной.

– Тебе показалось.

– Сказала она отстраненно, – улыбнулась Таня. – Как твоя первая любовь? Все еще большая и чистая?

Я промолчала.

– О, «ГНВ», – Таня взяла книгу с прикроватной тумбочки. – Ты дочитала, кстати?

– Нет еще. Переключилась на книгу про московских коллекционеров картин. Купила, когда мы в музей ходили, помнишь?

– Слушай, солнце, ты все-таки какая-то не такая. Сегодня посмотрела на тебя за ужином, а у тебя не глаза, а глазища – огромные, как у олененка. И такие же грустные, будто ты олениху потеряла. Я еще подумала, может,