До этого он собирался уклониться от встречи с эскадрой Вивонна. Зная заранее о воинственных намерениях французов, Рескатор почел за лучшее укрыться на время где-нибудь за островами Крит и Родос и там переждать, покуда эскадра, устав от бесплодной погони за призраком, не прекратит патрулирование и не оставит его в покое.

Но присутствие в свите Вивонна маленького Кантора изменило все его планы. Море посылало ему сына. Каждый день, каждый час он сгорал от желания воочию увидеть это живое воплощение своего прошлого. Сын — его и Анжелики… Зачатый в одну из тех безумных и упоительных тулузских ночей, тоску о которых он так и не смог преодолеть.

Как раз незадолго до их отъезда в Сен-Жан-де-Люз, где он был тайно арестован ищейками короля, эта новая крошечная жизнь зародилась в ней, начала расти в ее нежном, крепком, сладостном теле, воспоминания о котором не переставали преследовать его.

Увидеть этого сына, дитя их погубленной любви!

И главное — забрать его к себе!

Вся непреклонная воля Жоффрея де Пейрака сосредоточилась на этом — во что бы то ни стало вернуть себе своего сына. Он с горечью отметил про себя, что мальчику дали фамилию Моран, а не Пейрак, и что уважение ему оказывают не как сыну знатнейшего сеньора Аквитании, а всего лишь как пасынку маршала дю Плесси.

Рескатор немедля отдал приказ сняться с якоря и прибыл туда, где, как ему было известно, находилась эскадра. Он хотел вступить в переговоры, предложить обмен. Однако адмирал де Вивонн, узнав, что пират, которого ему было приказано пустить ко дну, возымел наглость явиться к нему сам, велел выбросить посланца за борт и тут же, без предупреждения, дать пушечный залп по пиратскому кораблю.

«Морской орел» получил пробоину ниже ватерлинии и едва не затонул. К тому же, ему пришлось принять бой. По счастью, тяжелые галеры маневрировали, как деревянные башмаки, набитые камнями. На одной из них находился Кантор; Жоффрей де Пейрак постарался отсечь ее от остальных, но в пылу боя галера получила непоправимые повреждения и начала уходить под воду. Обезумев от тревоги за сына, зная, как стремительно расстрелянный корабль может пойти ко дну, он послал на него самых преданных из своей личной стражи, чтобы любой ценой отыскать мальчика среди сгрудившихся на корме пассажиров, иные из которых уже бросались в воду.

Его принес к нему мавр Абдулла. Чистый детский голосок кричал ему: «Отец! Отец!» Жоффрей де Пейрак подумал, что грезит. Маленький мальчик на руках у великана Абдуллы, казалось, не испытывал ни малейшего страха ни перед смертью, от которой он только что спасся, ни перед темными лицами окруживших его людей в белых джеллабах, ни перед их огромными кривыми саблями.

Зелеными, как лесной источник, глазами он смотрел в закрытое маской лицо грозного высоченного пирата, к которому его принесли, и говорил ему «отец», словно естественнее этого не было ничего на свете, словно именно этого он и ждал.

Как было не ответить на этот зов?

— Сын мой!

Кантор, с его на редкость спокойным характером, совсем не стеснял его. Мальчик бы в восторге от того, что живет на море, вместе с отцом, которым он восхищается.

О своей прежней жизни он, похоже, ничуть не сожалел. Но Жоффрей де Пейрак быстро заметил, что его очаровательный, приветливый сын очень скрытен. А начинать расспросы самому ему не хотелось. Его удерживал страх. Какой? Страх узнать слишком много и больно разбередить свои плохо затянувшиеся раны.

Так оно и случилось. В первый же раз, когда Кантор заговорил о своей оставленной во Франции семье, он не без гордости заявил:

— Моя мать — любовница короля Франции. А если еще нет, то скоро ею станет. — И тут же простодушно добавил:

— Это естественно. Ведь она самая красивая дама королевства.

Получив этот неожиданный удар в спину, Жоффрей де Пейрак, окончательно решил дать ребенку вспоминать, что и когда ему захочется, и никогда не задавать наводящих вопросов.

Из собранных таким образом обрывков составился ряд любопытных картин, в которых проходили Анжелика в роскошных нарядах, Флоримон, смелый герой, маршал дю Плесси, холодный царедворец, к которому Кантор питал некоторую привязанность, а также король, королева и дофин — к этим троим он, как ни странно, относился покровительственно и немного их жалел.

Кантор помнил все платья, которые носила его мать, и подробно описывал и их, и драгоценности, которые она к ним надевала.

В рассказы маленького пажа то и дело вплетались мрачные истории об отравлениях, прелюбодеяниях, о преступлениях, совершенных в темных коридорах королевских дворцов, о гнусных извращениях и интригах, причем все это, похоже, ничуть его не волновало. Пажи познавали жизнь за шлейфами платьев придворных дам, которые они должны были носить, и их остерегались не больше, чем комнатных собачек.

Впрочем, Кантор не скрывал, что на море ему нравится куда больше, чем в Версале. Именно по этой причине он и решил покинуть Францию и отправиться к отцу. Флоримон тоже к ним приедет, только немного позже. А вот приезд Анжелики, похоже, казался ему маловероятным. Так в представлении Жоффрея де Пейрака создавался образ легкомысленной матери, равнодушной к своим сыновьям. Однажды вечером он все же решился задать сыну вопрос.

В этот день, во время боя с алжирским кораблем, посланным Меодо-Морте, одним из злейших его врагов, Кантор был ранен в ногу осколком картечи и, сидя у его постели, отец мысленно упрекал себя в этом, хотя сам мальчуган сиял от гордости, ибо, как у всякого истого дворянина, страсть к войне была у него в крови.

И все же, не слишком ли он еще мал, чтобы вести эту суровую, взрослую жизнь, полную опасных приключений?

— Ты не скучаешь по своей матери, малыш?

Кантор посмотрел на него с удивлением. Затем лицо его помрачнело, и он заговорил о чем-то, что он называл — граф де Пейрак так и не понял, почему — «шоколадные денечки».

— Вот в «шоколадные денечки», — говорил он, — мама часто сажала нас к себе на колени. Приносила нам пирожки. Пекла блинчики… По воскресеньям поваренок Давид Шайю брал меня на плечи, и мы шли в Сюрен, и там пили белое вино… То есть, конечно, не мы, потому что мы с Флоримоном были еще слишком малы, а мама и мэтр Буржю пили… Тогда нам было очень хорошо. Но потом, когда мы поселились в Отеле Ботрей, маме пришлось бывать при дворе и нам тоже… И тут уж ничего нельзя было поделать — «шоколадным денечкам» пришел конец…

Так граф де Пейрак узнал, что Анжелика жила в Отеле Ботрей, который он когда-то построил для нее. Но как ей удалось снова завладеть им? Этого Кантор не знал.

Впрочем, в нынешней жизни у него было столько интересных занятий, что он не имел большой охоты к воспоминаниям.

Очень скоро Жоффрей де Пейрак с волнением обнаружил у сына врожденную способность к пению и музыке. Его собственный голос был сорван, мертв, но теперь он снова полюбил играть на гитаре. Он сочинял для Кантора баллады и сонеты, приобщал его к музыке Востока и Запада. Постепенно он пришел к решению отдать мальчика на несколько месяцев в итальянскую школу в Венеции или же в столице Сицилии, Палермо, чье островное положение делало этот город своего рода портом приписки для всех корсаров, порвавших со своими государствами.