– Иногда мне кажется, что внутри меня – огромная зияющая дыра от подбородка до талии, негативное пространство, которое жизнь взяла и вырезала. Но это не делает меня красивой скульптурой. Иногда это просто пустота и темнота, и… и никакая шлифовка или полировка не сделает это чем-то другим. И мне страшно. Если я позволю тебе любить меня, эта дыра может поглотить твою любовь, а потом и тебя самого.

Уилсон коснулся моей щеки, внимательно слушая, чуть хмурясь, но глядя с сочувствием.

– Но это не тебе решать, Блу, – мягко произнес он. – Тебе неподвластны чувства других. Ты не можешь позволить кому-то любить тебя, так же как ты не можешь и заставить. – Он бережно обхватил мое лицо ладонями. Я сжала его запястья, не зная, хочется ли мне прижаться к нему или оттолкнуть, чтобы спастись от чувств, которые он во мне разбудил.

– Я правильно понял, ты боишься позволить мне любить тебя, думая, что внутри тебя дыра, которую не заполнить… что никакой любви не хватит? Но я повторю снова. Ты любишь меня?

Я собралась с духом и кивнула, зажмурившись, потому что не могла произнести то, что собиралась, глядя в эти полные надежды глаза.

– Никогда в жизни я не чувствовала того, что чувствую к тебе, – решилась я. – Не могу представить, что это может быть чем-то, кроме любви. Но «я люблю тебя» не отражает того, что я чувствую, – залепетала я. – Мне безумно хочется, чтобы ты любил меня. Мне необходима твоя любовь. Но я не хочу нуждаться в ней и боюсь, что она нужна мне слишком сильно.

Прикосновения Уилсона были легкими, воздушными, а между поцелуями он убеждал меня, что нуждался в этом не меньше. Его руки ласково перебирали мои волосы, а он шептал и шептал, почему он меня любит, губами очерчивая контур моих век. Когда слова превратились в стихи «Как я люблю тебя? Позволь мне сосчитать», я вздохнула, но он не дал вздоху сорваться, вовлекая меня в поцелуй. А когда у меня по щекам заструились слезы, он осушил их губами. Я прошептала его имя, и он с жадностью сорвал его с моих губ, пробуя на вкус, пока у меня не закружилась голова, и я прижалась к нему, как испуганная девочка.

Но на самом деле я не боялась. Нет, я была так счастлива, что эмоции переливались через край, внутри появилась такая легкость, свобода. Будто я могла улететь, как перышко. И хотя весь день мы провели у меня, то целуясь, то тихонько переговариваясь или сонно обнимаясь, сплетясь в клубок, любовью мы не занимались. Настроение друг друга оказалось понятно без слов. Для меня все было в новинку, роскошью – поцелуи ради поцелуев, не на прощание, а просто сами по себе.

Я никогда никого не обнимала, и никто не обнимал меня просто так, секс всегда предполагался так или иначе. Всегда, проводя рукой по мужскому телу, переплетая пальцы во время поцелуя, я думала о том, что будет дальше. Но с Уилсоном я думала не о будущем, а только о настоящем. Прикосновения не были прелюдией к чему-то большему. Они просто были. Чувственные, нежные, говорящие лучше всяких слов.

Это было как свидание дома – как у всех подростков по всей Америке. Когда только украдкой можно было коснуться, украсть поцелуй, чтобы никто ничего не заподозрил. Такие поцелуи были как запретный плод, потому что мама и папа сидели наверху, и в каждую секунду можно было ждать разоблачения. А потому одежда оставалась на ее обладателях, страсти кипели, и в поцелуях была своя невыразимая прелесть, потому что продолжения быть и не могло. Когда лучи предзакатного солнца расцветили гостиную, губы казались приятно опухшими, кожу слегка пощипывало оттого, что я постоянно зарывалась лицом в плечо Уилсона, и от ответных ласк тоже. Сил не осталось совсем, я была безумно счастлива и полностью, совершенно, по уши влюблена. И это было восхитительно.

Наступил идеальный воскресный вечер. Тени уже поселились в углах квартиры, а мы так и не говорили про будущее. Зато перерыли всю кухню в поисках чего-нибудь вкусненько и обнаружили то, что я и так знала: еды в квартире не было. В итоге мы заказали ужин из китайского ресторанчика и с нетерпением ждали доставку, пытаясь заглушить голод коричным пивом и признаниями.

– Это я сняла колпачки с твоих маркеров для доски.

– Правда? И ты же их вернула на следующий день?

– Да. Мне стало стыдно. Не знаю, что на меня нашло. Я пыталась привлечь твое внимание самыми неподходящими способами, как те странные мальчишки на площадке, что кидаются в понравившуюся девочку камешками.

– Так, получается, что похабную картинку на проектор поместила тоже ты? Когда я его включил, весь класс чуть из штанов не выпрыгнул.

– Признаю.

– А откуда-то появившийся замок на футляре для виолончели?

– И это я. Но он был маленький. И я положила ключ тебе в карман.

– Да… меня это озадачило. Жаль, что я два дня пытался отпилить эту чертову штуковину, прежде чем нашел его.

– Мне очень хотелось, чтобы ты меня заметил.

Уилсон фыркнул и покачал головой.

– Ты шутишь? Ты тогда вошла в класс – да я в жизни не видел настолько обтягивающих джинсов! – в этих своих байкерских сапогах на высоченном каблуке, волосы развеваются, просто сумасшествие какое-то! Я обратил на тебя внимание с самого первого взгляда.

Я покраснела, наполовину довольная, наполовину уязвленная.

– Это мои-то волосы сумасшествие?

Уилсон самодовольно улыбнулся, как мужчина, знающий, что он сумел порадовать свою девушку.

– То, чем мы с тобой сегодня весь день занимаемся, вот это – сумасшествие… После первой недели в школе я был уверен, что выбрал не ту профессию. Я был крайне подавлен, и все из-за тебя. Я даже думал, что придется попросить тебя отказаться от моих уроков, потому что чувствовал, что неприятности не за горами. По правде говоря, раз уж мы затеяли эти признания… Я запросил твое личное дело. Тем днем, когда мы с тобой говорили после уроков, после всех тех «не знаю, кто я».

– Не «всех тех», это было важно, – обиделась я.

– Да, моя хорошая. Я знаю, – мягко произнес он и поцеловал меня в поджатые губы. И мы снова сплелись в единое целое, забыв, о чем говорили, пока не позвонили в дверь. Мы тут же отпрянули друг от друга, расхохотавшись.

– Еда приехала! – Оба сразу же сорвались с места, наперегонки помчавшись к двери.

Только после цыпленка в ореховом соусе с кешью и свинины в кисло-сладком соусе я вернулась к разговору.

– Так ты запросил мое личное дело… и что там было?

Уилсон проглотил большой кусок и запил молоком.

– Я же тогда ничего не знал. Ты была крепким орешком, Экохок. Там было и досье из полиции, ты знала?

Я замерла, не донеся ложку до рта.

– Какое досье?

– Когда тело твоего отца нашли, они снова открыли твое дело, ну или то, что у них было. По понятным причинам они пытались узнать, кто твоя мать. Твой отец умер, и они посчитали, что нужно еще раз попробовать ее найти. Там было не так и много. Не знаю, почему в школе хранилась копия этого досье, ты была несовершеннолетней, под защитой государства, во всяком случае, до восемнадцатилетия. Имя полицейского тоже там было, я записал, не знаю почему. Может, потому, что оно странно звучало, «Иззард». Ты его помнишь?