— Я вам нравлюсь? — спрашивает Ланский, заботливо застегивая верхнюю пуговицу маминой пижамы на мне.

— Ну, вы, конечно, интересный мужчина, — объясняю я и начинаю расстегивать пуговицы его рубашки. Если повезет, я уже в ближайшее время увижу грудь Ланского и его левый сосок. — Вы так хорошо отнеслись ко мне…

Я расстегиваю пуговицу, а он тут же ее застегивает!

— Вы даже обещали помочь с моими мемоция-ми…

— Ментизмами, — поправляет Ланский, быстро застегнув только что расстегнутую мною пуговицу.

— Да, ментизмами… — Изловчившись, я быстро просунула руку в просвет из двух расстегнутых пуговиц и провела по его груди, нащупывая сосок.

— Фло, — прошептал абсолютно спокойный Ланский, сдерживая мою руку, — это невозможно… Так нельзя, не надо так делать.

— Сегодня такой день, — настаиваю я, гладя его грудь, — что все можно. Представь, у меня украли чемодан с документами, вещами и всем-всем-всем. В квартиру я попала через балконную дверь, потому что вызванный слесарь…

— Я уже знаю все о слесаре и балконной двери.

— Тогда я расскажу тебе о люстре.

— Не надо о люстре! — повысил голос Ланский.

— А зачем тогда ты посадил меня на колени?

— Чтобы сказать что-то важное. Чтобы достичь взаимопонимания.

— Я достигну полного с тобой взаимопонимания, как только ты разрешишь расстегнуть рубашку. Ну пожалуйста, я же не прошу большего? Только расстегнуть и тихо-о-о-онечко погладить. Вот так…

— Хорошо, — сдался Ланский, — но только рубашку. И мы сразу же все обговорим, ладно?

— Ладно-ладно! — обрадовалась я, расстегивая оставшиеся пуговицы.

Под левым соском у него — хорошо знакомый мне шрам. Закрываю глаза и надеюсь, что он не слышит, как колотится мое сердце.

— Что случилось? — интересуется Ланский. Услышал, наверное.

— Ничего. Ты меня возбуждаешь Я думала, что… Нет, ничего. — Встаю с его коленей. — Мы уже достигли взаимопонимания?

— Не знаю, ты такая встревоженная…

— А поесть что-нибудь в этом доме можно?

— Поесть? А, конечно, к пяти часам придет домработница — она принесет продукты и все приготовит.

— К пяти? А до пяти ты что, ничего не ешь?

— Я обычно прихожу домой поздно, но, если ты так проголодалась, давай посмотрим — где-то было печенье, фрукты.

Кира уходит в кухню. Я бросаюсь к его письменному столу. Стараясь не шуметь, роюсь в бумагах, выдвигаю ящик. Никаких документов.

На цыпочках иду к кухне и вижу такую картину: Кира Ланский вытащил из мусорного пакета брошенный мною туда сверток. Осторожно, не дыша, разворачивает салфетки — одну, вторую, третью; и выуживает использованный тампакс. Некоторое время смотрит на этот предмет гигиены с изумлением дикаря, узнавшего, откуда это вытащила женщина; потом быстро завертывает его в салфетки и бро-сает обратно.

Бегу на цыпочках в комнату — рано. Кира достал из холодильника яблоки и стал мыть их.

Обшариваю еще несколько выдвижных ящиков у комода. Ничего. Выглядываю в коридор и забираю с полки у зеркала его наручную сумку для документов.

Итак… В конце концов, он сам предлагал посмотреть паспорт! Место рождения — Новгород… Фотография? Ах, черт, он недавно менял паспорт — здесь фотография того человека, который сейчас моет яблоки на кухне…

Не успеваю возвратить сумку в коридор. Кладу ее на комод и забираюсь с ногами в глубокое кресло. Ого! Поднос с яблоками, мандаринами, виноградом и бутылкой вина.

— За нашу дружбу и взаимопонимание! — объявляет Ланский тост, налив мне полный бокал вина, а себе плеснув немного минералки. — За рулем, — объясняет он. — Дела, проблемы…

Выпиваю вино залпом. Вгрызаюсь в яблоко и интересуюсь:

— Ты всегда у себя дома лечишь пациентов?

— Только очень хорошеньких женщин, — серьезно отвечает Ланский.

— Тогда почему не захотел, чтобы я расстегнула рубашку и еще что-нибудь?

— Потому что ты нездорова.

Когда он слегка поплыл у меня перед глазами вместе с креслом, я извинилась и бросилась в туалет.

Засунула пальцы в рот, щекоча гортань, и подумала, что пью третий день подряд и второй день блюю. Еще я подумала, что теряю рефлексы, слишком кружится голова, но зачем Ланскому меня усыплять?..

Я понимала, что сижу на полу возле унитаза и вот-вот заплачу от жалости к себе, доверчивой дуре. Я слышала, как Ланский вошел и поднял меня. Я даже заметила при этом то самое выражение брезгливого страха на его лице, но Ланский отнес меня на кровать. Почудилось?

Нет, не почудилось. Раздев меня догола, этот извращенец осмотрел мое обмякшее до невозможности сопротивления тело с тщательностью маньяка — заготовителя женской кожи! Сантиметр за сантиметром! Он переворачивал меня за ноги на спину, осмотрел даже подмышки и пятки! А потом!.. До сих пор вспоминаю этот кошмар. Он достал странную коробочку, взял мои руки и, обмакивая каждый палец в черный порошок, снял отпечатки пальцев! Так надо мной, голой и почти бесчувственной, еще не издевались… Я отключилась полностью в тот момент, когда Ланский, кое-как прикрыв меня простыней, уже одетый для улицы и с ключами в руках, спрашивал самого себя, где сумка с документами.

Проснулась я от странных звуков взлетающего самолета. С трудом разлепила глаза — темно. Вышла на гул и чуть не столкнулась с полной пожилой женщиной, таскавшей по гостиной пылесос. Она так обалдела от моего вида, что выронила щетку и заслонилась рукой.

Я вспомнила, что голая, вернулась к кровати и обмоталась простыней. Женщина так и стояла у работающего пылесоса с выражением недоумения на лице. Я нажала ногой кнопку и, когда стало тихо, предложила познакомиться.

— Клава, — тихонько пролепетала все еще чем-то страшно удивленная домработница.

— Фрося, — протянула я ей руку из простыни.

— Клава, — повторила она опять, осторожно пожимая мою руку кончиками пальцев.

— Фрося, — повторила и я и решила как-то разнообразить наш диалог: — А еда еще не появилась?

Она смотрела несколько секунд в мое лицо все с тем же странным удивлением, потом вдруг просияла всеми своими морщинками и радостно сообщила:

— Курица в майонезе!

— Шикарно! — одобрила я и побежала одеться к столу.

Когда я вошла в кухню в синей шелковой пижаме с яркими красными хризантемами, Клава выронила из рук тарелку, и та со звоном разбилась на оранжевых плитках пола.