– Убирайся, чего пришел! – воззвали к нему с кровати.

Демонстратнер молчал.

– Ты немой или просто неразговорчивый? – Драпировка чуть колыхнулась.

Демонстратнер молчал.

Драпировка зашевелилась, обмоталась вокруг тела и, отделившись от кровати, оказалась около выключателя.

Вспыхнул свет – о-сле-пи-тель-ный: огромная люстра на потолке ударила в Демонстратнера всем своим хрустальным безобразием. Когда глаза его привыкли к избытку электричества, он увидел на кровати бледную девушку – по всему, преступно молодую.

– А ты ничего, – сказала она, спокойно и пристально глядя на него.

Демонстратнер умел выдерживать любой взгляд – выдержал и этот.

– Раздевайся, ложись рядом, – предложила девица, опустив глаза, – впрочем, тут же и воззрившись на него снова.

Демонстратнер принялся раздеваться, незаметно оглядываясь по сторонам. Два мольберта (многовато для одной комнаты), стаканчик с кистями на огромном, заваленном листами ватмана столе, растрепанный альбом…

– Стоп, – сказала девица, когда он дошел до нижнего белья. – Ты, что, автоматический?

Демонстратнер молчал.

– Слушай, ты самый клевый из тех, кого ко мне приводили, – призналась девица. – Садись, вон, в кресло, оно качается. Там где-то плед рядом, в клетку, чтоб ты не замерз.

Демонстратнер накинул плед и принялся раскачиваться в кресле.

– Обидно будет, если у тебя просто такая тактика… А потом вдруг ты заговоришь и скажешь какую-нибудь хрень. Лучше, знаешь, так и молчи всегда. Сиди, качайся и молчи… молчи, скрывайся и таи. Я буду думать, что ты мертвый. Или что ты Тютчев. Кофе хочешь? Там вон кофейник, недавно принесли, и конфеты шоколадные – на полу. Ты тюбики мои просто со стола смахни – и располагайся.

Демонстратнер обстоятельно налил себе кофе, приоткрыл коробку «Золотая нива», взял конфету. Тюбики со стола смахивать не стал.

– Они говорят, что на меня порчу навели, – подтянув коленки к подбородку, девушка с интересом смотрела на Демонстратнера, – что я до этого была все время нормальная, а теперь порченая.

– Глупости, – сказал Демонстратнер. – Ты и теперь нормальная. Как тебя зовут?

– Как меня зовут – не твое дело… Я же не спрашиваю, как тебя зовут. Кстати, здорово, что ты на «ты» со мной.

– Ты же на «ты», – пожал плечами Демонстратнер и отхлебнул кофе.

– Вот и я говорю, – согласилась «порченая». – Только я не потому на «ты», что я вообще такая… Я просто хотела нахамить – и чтобы ты ушел. Мне и дальше на «ты» быть?

– Да чего ж теперь? – улыбнулся Демонстратнер (улыбаться он умел). – А мне и дальше без штанов сидеть?

– Да нет, штаны уже можно надеть… я, между прочим, даже испугалась, когда Вы…

– Мы на «ты».

– …когда ты раздеваться начал.

– Я знал, – сказал Демонстратнер. – На то и рассчитывал.

– Правда, что ли, ясновидящий? – с опаской спросила «порченая», стараясь не глядеть на то, как Демонстратнер заправляет рубашку в брюки, застегивает молнию.

– Правда, – соврал Демонстратнер.

– Ну, увидь…те меня тогда!

– Да ладно, тебя и так насквозь видно, – опять улыбнулся Демонстратнер. – Нормальная девчонка, умная, симпатичная, миниатюрная… сколько лет-то?

– Неважно, сколько лет. Не так много, чтобы это имело значение.

– Вот, значит… школу ведь скоро заканчивать – или закончила уже? Зако-о-ончила. Учишься, небось, дальше – на творческой какой-нибудь специальности… на художника, небось – судя по интерьеру. На худо-о-ожника. И все, вроде бы, хорошо, а жизнь – дерьмо. Ведь дерьмо? Дерьмо-о-о… Согласен, чего ж тут! Дерьмо она и есть.

– И чего делать?

– Да ничего не делать, ждать. Ждать, потому что скоро все изменится – вообще все.

– И будет не дерьмо! – усмехнулась «порченая».

– Я этого не говорил, – напомнил Демонстратнер. – Может, и дерьмо, но другое дерьмо, новое.

Ох, девочка, ребенок ты совсем! Чистый ребенок – от тебя лавандой, как от фабрики-прачечной, пахнет… хорошо пахнет лавандой. Тебя вокруг пальца обвести – нечего делать! В голову тебе любую дрянь втемяшить можно. Вели тебе с балкона прыгать – прыгнешь, вели в партию вступать – вступишь, а я вот ждать велю – и будешь ждать, куда ж денешься? Чего-нибудь и дождешься… как и все мы дождемся: не сегодня – так завтра, не завтра – так через год, через пять лет, через десять. И все действительно будет по-другому – не потому, что изменится, а потому, что так, как есть, уже никогда не будет. И выветрится запах лаванды…

– Так… просто ждать – и все? – сдаваясь, спросила она.

– Просто ждать – и все. Нет, конечно, делать еще что-нибудь… ну, что полагается, по минимуму. Книжки читать, как ты любишь, – в том числе и запрещенные.

– А Вы откуда знаете?

– Да ясновидящий я, работа у меня такая.

– Гэбист?

– Это папа твой гэбист… извини.

– Ничего, я ж в курсе. А… а скажите, долго я проживу еще? Я потому что… устала и не хотела больше, надоело все.

– Увы, девочка, ты проживешь долго! – ах, что за улыбка у него все-таки… – Вот закончишь учиться и сразу работу получишь, глупую какую-нибудь, не по специальности: кому художники сейчас нужны, в наше-то время? Да и вообще… кому они когда были нужны! А еще раньше… да, наверное, раньше познакомишься на улице – ты же не хочешь, чтобы все было папой-мамой подстроено? – не хо-о-очешь… Так вот, познакомишься на улице с долговязым каким-нибудь молодым человеком, бездельником по профессии, родителям даже его не покажешь – бесполезно, не одобрят, а то и навредить могут. Сбежишь с ним за границу… например. Сама ты мало чего добьешься в жизни, поскольку больно уж ты щепетильная, а вот муж твой – он будет знаменитым писателем… каким-нибудь. У Вас родятся дети, двое, мальчик и девочка, и ты посвятишь им свою жизнь, потому что ты будешь сумасшедшая мать, которая все в себе принесет в жертву их будущему. И из них вырастут замечательные люди, а ты станешь нянчить внуков, и цены тебе как бабушке не будет. Умрешь ты близко к восьмидесяти, через несколько лет после смерти мужа, – боготворимая всеми вокруг: красивая, стильная старуха, которую к концу жизни будут осаждать журналисты и требовать мемуаров о твоей жизни с мужем. Но ты никогда не напишешь этих мемуаров, потому что ты умная безымянная девочка.

– Вы все это видите – или… или придумываете? – У умной безымянной девочки были счастливые глаза.

– Я все это вижу, – вздохнув, повторил Демонстратнер.

Или не вижу – ничего. А просто сижу и несу ту же чушь, которой полна твоя голова и которой полна голова каждой малолетней лаванды. Но все, конечно, будет именно так. А если и не так – какая разница? Мне ведь, милая, совершенно все равно, как оно будет: у меня простая задача – дать тебе надежду на то, на что ты хотела бы надеяться. По крайней мере – в ближайшее время: год, два, а там… там ведь и правда все изменится, да меня уж и след простыл!