Тем временем умирали друзья Гете. Умер Шиллер; с ним, по словам Гете, ушла половина его самого. Умерла и Фридерика Брион.

Во время поездки в Страсбург я заехал и в Зезенгейм – посмотреть, что осталось от дома, в котором жил священник со счастливым семейством, и от церкви, в которой он проповедовал. Местность изменилась, но не слишком. Все так же зеленели поля, по которым гуляли Гете и Фридерика. Я пошел на кладбище – решил отыскать ее могилу. Могилы я не нашел, зато на обратном пути увидел двенадцать могил летчиков, погибших на войне, – чистенькие, белые надгробия. На одиннадцати – имена и возраст погибших. Всем им было чуть за двадцать. А на двенадцатом – наверное, останки не смогли опознать – написали: «Британский летчик», и чуть ниже: «Имя знает Господь». Грустно.

Умерли Лотта Буфф и Лили Шенеман. Умерла фрау фон Штейн. Умер герцог. Умер Август фон Гете. Говорят, когда Гете сообщили о смерти сына, он сказал: «Я и не думал, что произвел на свет бессмертного». Это стоическое замечание очень для него характерно. Но против человеческой природы не пойдешь. Гете переживал потерю сына куда сильнее, чем желал показать. Через день или два с ним случился удар. Поэт выздоровел и смог вернуться к работе; лишь через два года его настигла болезнь, от которой он уже не оправился. Он слег. Утром двадцать второго марта 1832 года он вдруг почувствовал себя лучше, поднялся и сел в кресло. Сознание у него помутилось, мыслями поэт будто бы обратился к Шиллеру. День прошел, в комнате стало темно. Гете велел слуге: «Открой ставни, чтобы стало светлее». Таковы его предсмертные слова. Однако последующим поколениям эта фраза показалась недостаточно эффектной; было решено, что гению, прожившему долгую жизнь, полную возвышенных стремлений, пристала иная предсмертная фраза: «Больше света!»

Давным-давно, когда они еще были молоды, веселы и неукротимы, герцог построил на вершине горы охотничий домик, на стене которого Гете написал карандашом стихи:

В последние годы жизни Гете побывал на горе и, прочтя строки, которые написал полвека назад, разрыдался. Старость тяжела не из-за упадка сил – умственных или физических, – но из-за груза воспоминаний.

В 1936 году я приехал в Индию, намереваясь провести как можно больше времени в туземных княжествах. Мне посчастливилось получить от моего старого друга Ага Хана рекомендательные письма к нескольким магараджам. Они приглашали меня пожить у них и устраивали роскошные развлечения. Магараджи приятно удивлялись, узнав, что я прибыл не затем, чтобы убить тигра, или что-то продать, или посмотреть на Тадж-Махал, пещеры Аджанты или мадурайский храм, а чтобы встретиться с учеными, писателями, людьми искусства, духовными учителями и их последователями. Для них это было неожиданно. Им захотелось не просто оказать мне обычное гостеприимство, но и помочь в столь похвальных намерениях. Так я смог познакомиться с несколькими людьми, которые меня чрезвычайно интересовали.

В моей библиотеке есть пятнадцать томов издания «Жития святых» Баринга-Гоулда. Время от времени я беру один из томов и читаю о каком-нибудь святом, по той или иной причине возбудившем мое любопытство. Я прочел автобиографию святой Терезы и жития святого Франциска Ассизского, святой Екатерины Сиенской и Игнатия Лойолы, составленные людьми, знавшими их при жизни. Однако же я никогда не думал, что мне посчастливится увидеть святого во плоти. Но именно это и произошло. В Мадрасе у меня спросили, как я провожу время в Индии. Я рассказал о праведных людях, терпеливо сносивших мои визиты, и мне немедля предложили посетить некоего свами, очень известного и уважаемого в Индии. Почитатели называют его Махарши[87]. Отовсюду к нему идут паломники – за советом, наставлением, утешением в беде. «Свами» в переводе с хинди – духовный учитель, однако так называют и просто аскетов. Этот проживал в нескольких часах езды на машине от Мадраса, в городке под названием Тируваннамалай, и его ашрам, то есть жилище отшельника, находился у подножия горы Аруначалы. Аруначалу считают священной горой, потому что он («Аруначала» на хинди мужского рода) – воплощение бога Шивы; в его честь там каждый год устраивают празднества, на которые стекаются тысячи людей.

Я без колебаний принял приглашение, и как-то утром, несколько дней спустя, мы двинулись в путь. После утомительной езды по пыльной ухабистой дороге – так ее разбили тяжелые колеса запряженных буйволами повозок – мы добрались до ашрама. Нам сказали, что Махарши примет нас чуть позже. Мы, согласно принятому там обычаю, передали ему в качестве подарка корзину фруктов и сели перекусить – завтрак догадались прихватить с собой. Совершенно неожиданно я потерял сознание. Меня перенесли в хижину и уложили на дощатое ложе. Не знаю, как долго я пролежал без чувств, но когда пришел в себя, не сразу смог двигаться. Махарши сообщили о происшествии и сказали, что я не в силах дойти до павильона, в котором он принимает паломников. Вскоре он пришел ко мне в хижину в сопровождении двух или трех учеников.

О случившемся дальше я записал сразу, как только вернулся в Мадрас.

Махарши был среднего роста, с темной золотистой кожей, с коротко стриженными седыми волосами и бородой; сложения крепкого, но не полный. Одетый лишь в набедренную повязку, которую его биограф довольно неизящно именует гульфиком, он казался очень опрятным, чистым, почти ухоженным. Ходил он медленно, прихрамывая, и опирался на палку. Довольно большой рот с полными губами, розоватые белки глаз. Держался Махарши просто, но с достоинством. Живой, улыбчивый, вежливый – похож не на духовного учителя, а скорее на старого добродушного крестьянина. Он сердечно меня приветствовал и уселся на земляной пол рядом с ложем.

Несколько минут Махарши приветливо смотрел на меня, потом уставил внимательный взгляд в какую-то точку у меня за плечом. Тело его было совершенно неподвижно, только иногда он постукивал по полу ногой. Так прошло около четверти часа. Позже мне объяснили, что Махарши сосредоточился и возносил за меня молитвы. Затем он, если можно так выразиться, пришел в себя и опять стал на меня смотреть. Спросил, не хочу ли я о чем-нибудь поговорить или задать ему вопрос. Я сказал, что у меня нет сил; Махарши улыбнулся и ответил:

– Молчание – тоже разговор.

Он отвернулся чуть в сторону и продолжил медитировать, глядя мне за плечо. Все молчали. Прочие, бывшие в хижине, стояли в дверях, не отводя от него глаз. Прошло еще с четверть часа, и он поднялся, поклонился и улыбнулся на прощание. Опираясь на палку и прихрамывая, Махарши медленно вышел, а за ним и его ученики.