В груди у Милы разлился холод, растекся по животу, точно покрывая внутренности ледяной коркой.

Айвен закрепил шнур, придавив его крышкой люка, а свободный конец перекинул в проем разбитого заднего окна.

– Теперь забирайся в кабину и придержи шнур, – сказал он.

Мила рассмотрела деления, назначения которых она не знала, дождалась, когда Айвен слезет с цистерны и окажется рядом, и передала ему шнур. Смит отыскал нужную метку и, вытащив из бардачка кусачки, отрезал лишний кусок.

– Сорок секунд, – сказал он, улыбнувшись, и вновь развернул объемную карту. – Сорок секунд будет гореть бикфордов шнур, зажечь его необходимо в этом месте, – Айвен провел пальцем линию от Платиновой арены до Белого дворца. На месте пересечения этой линии и дороги, ведущей к улице Двенадцати Регионов, был жилой район, где дорога расширялась. – Отсюда я должен прибыть к главному входу башни через сорок секунд – не раньше и не позже. Это два с половиной километра. Здесь поворот под углом тридцать градусов. С этого места, вероятно, начнутся полицейские посты. У них есть оружие, они предупреждены обо мне, но вряд ли им известен мой план, несмотря на то, что он прост. Сложность не в том, чтобы на скорости двести километров в час проехать мимо патрулей, рядов машин и множества пешеходов. За сорок секунд до финиша ты сойдешь, твоя миссия окончена, дальше я поеду один. Мне надо будет преодолеть оставшиеся два километра в состоянии нарастающего коллапса. Надеюсь, я сумею сохранить сознание до самого финиша.

У Милы перехватило дыхание. Она не смогла ничего сказать и посмотрела на Айвена с мольбой. Внезапно перед ней возник Рихард. Да-да, в этом человеке не было ни капли Смита, это ее Рихард, который сошел с ума и хочет отдать жизнь во имя безумной идеи.

– Не надо! – Она коснулась рукой его плеча, но оно было словно камень. Мила отдернула руку.

Айвен подпихнул конец шнура себе под бедро – так, чтобы он оставался в натянутом состоянии, – и завел двигатель. Двери захлопнулись. Кабина задрожала.

Мила закрыла глаза, плотно стиснув зубы, откинулась назад.

* * *

– Крупная машина, синтеноловоз! – кричал Фридрих. – На номерном знаке указано: 34ВБ. Дядя Яков, я бы связался с шеф-оператором первого региона или поручил бы подчиненным… но это срочно! Он сам подал знак! Не знаю, зачем… Нужно немедленно приказать…

– Фрид! – В глазах президента сверкнули молнии. – Что это значит?

На этот раз тон Якова Флиора не лишил Фридриха воли.

– Заставка на компьютере, – пояснил он. – Башня Правительства, угол площади, улица Двенадцати Регионов, наши главные символы… Не знаю, кто придумал эту заставку, она всегда была… Теперь она изменилась: по площади едет синтеноловоз. Большой, серебристый с номером 34ВБ. Этот знак послал мне Энтеррон. Это сигнал, он хотел намекнуть. Он решил самоуничтожиться, он сам толкал Смита… и все уже продумал, только… не сочтите, что это бред, господин президент… Энтеррон боится. Он хотел предупредить.

Президент провел рукой над столом, и в кабинете у него появилось голографическое изображение высокого светловолосого человека.

– Клиф, – сказал президент незнакомцу. – Послушай это.

Он коснулся сенсора на панели миникома, стоящего перед ним, и Фридрих услышал неясное бормотание, слившееся в один высокий звук, и тут же все стихло – это была запись сообщения, которое он сам только что произнес, ускоренная во много раз, но человек, которого президент назвал Клифом, похоже уловил смысл.

– Синтеноловоз тридцать четыре вэ-бэ, – повторил он.

Тотчас послышался женский голос:

– Место нахождения – транспортная площадка топливной компании «Фишер и Фишер».

– Так надо работать, Фрид, – сказал президент, сурово глядя на Ганфа.

– Проверьте, – сказал голографический Клиф.

Женский голос после короткой паузы бесстрастно объявил:

– Машина отсутствует.

– Первое бюро, – сказал Клиф.

– На связи.

– Сканирование территории города, начиная с центра. Синтеноловоз тридцать четыре вэ-бэ. Предположительно, это объект тридцать семь-двенадцать. Полное уничтожение. Доклад.

– Слушаюсь, господин Клиф.

Голограмма почтительно кивнула и, дождавшись ответного кивка президента, исчезла.

– Ты все слышал, Фрид. – Дядя Яков усмехнулся одними уголками губ. – Теперь ты свободен. Свяжемся позже.

Фридрих отер пот со лба. Сейчас ему хотелось одного: напиться.

«Все ошибаются, – попытался он себя утешить. – Людям свойственно ошибаться. И не только людям. Но что если я ошибся в последний раз, как Энтеррон?»

* * *

Чудовище на колесах, как его прозвал Айвен, мчалось по дороге со скоростью сто девяносто пять километров в час. Вначале то там, то тут попадались въезды в туннели, но ни людей, ни машин видно не было. Затем с обеих сторон пошли нескончаемые стены многоэтажных домов, где, судя по дорожному покрытию, мало кто пользовался наземным транспортом. Потом стены кончились, зазеленели парки, стали попадаться невысокие здания, которые строились еще сто – сто пятьдесят лет назад. Временами кое-где пролетали авиетки.

Навигационный план города Айвен отключил, когда перестраивал электронный блок, поэтому он то и дело бросал быстрые взгляды на карту.

Мила смотрела по сторонам, пытаясь понять, где они находятся.

Машина все еще неслась по старой части города. До расширения дороги оставалось несколько километров.

Оторвав вспотевшие ладони от сидения, Мила повернулась к Айвену. Он был сосредоточен, но выглядел спокойным, если не считать плотно сжатых губ и капелек пота, выступивших на лбу. От недосыпания глаза его покраснели, нос и подбородок заострились.

Он вывел машину на середину дороги.

«Шесть-семь километров – меньше двух минут», – подумала Мила, и ей стало жарко.

Айвен прочитал ее мысли и сглотнул, но выражение лица осталось неизменным. Когда полгода назад Мила впервые увидела это лицо, в нем не было такого сплава мужества, воли, пренебрежения невзгодами, как в последние безумные дни, но зато оно излучало подлинную нежность и доброту. Неужели это тот же лоб, брови, ресницы, переносица и губы, которые она целовала сотни раз, ласкала кончиками пальцев, щекотала кончиками локонов?

Айвен Смит помнит все. Каждая минута счастья, пережитая сообща, остается в памяти. Он и сейчас не может забыть их.

Мила почувствовала – не умом и даже не сердцем, – чем-то глубоким, древним, как мир, – чем-то, что открывалось в ней лишь в мгновения любовного экстаза – того человека, который был прежде в Рихарде и остался в Айвене, несмотря на то, что изменились характер и мировоззрение.

Ей захотелось протянуть руку и прикоснуться к его влажной щеке.

(Минута прошла. Осталось совсем мало. И время не остановить).