возникновения войны. Ему казалось, что я был бы счастлив при этом, чтобы статью в «Биржевых ведомостях» о том, что «мы готовы», никто бы не вспомнил, что я держался в стороне и всем делом конфликта дирижировал Янушкевич.

Генерал Добровольский рассуждает совершенно правильно: в эти дни я действительно проявил «сдержанность», которая моим подчиненным должна была показаться странной ввиду той настойчивости и интенсивности в работе, которую они привыкли видеть всегда с моей стороны. Янушкевич в эти роковые дни был тем лицом, через руки которого открыто проходили распоряжения, касающиеся армии. Его роль, однако, была фальшивой и незавидной. Он был словно на привязи у Николая Николаевича.

Каким путем можно было избежать этого унижения, я, не являясь дипломатом и имея возможность лишь поверхностно судить о политической обстановке, указать не мог.

Потому-то и был сдержан и не присоединялся к ликованию младших товарищей.

После того как я не только инстинктивно сознавал, но и ясно видел по действиям дипломатии, что никакая сила не в состоянии направить ход исторических событий на другой путь, у меня явилась лишь единственная забота: возможно более быстрое пополнение технического снаряжения армии, о недостаточности которого в последний раз я заявил в Совете министров 28 июля.

Царь видел в военном министре лишь техника, который должен был изготовить орудие для войны, выбор времени применения и употребления которого оставался за государем. Тогда же, между 24 и 30 июля, единственно за высшей политикой оставалось решающее слово.

Это было совершенно ясно из того решения, которое было принято на совещании 25 июля.

Сазонову – дипломату, а не военному министру – дано было полномочие выбора вида мобилизации (частичной или общей) в зависимости от обстоятельств, хотя и с докладом государю.

Подобным хитро обдуманным распорядком, по всем вероятностям не самим царем измышленным, объясняется моя казавшаяся незаинтересованность в том, что происходило. Как не играющий никакой решающей роли, я был аннулирован.

Тот, кто когда-нибудь займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время, приблизительно 24—28 июля. Я твердо уверен, что за это время состоялось решение войны или мира, причем великий князь Николай Николаевич, Сазонов и Пуанкаре сговорились во что бы то ни стало парализовать всякую попытку мирного исхода.

Во время и после посещения президента Пуанкаре я был изолирован от царя до 2 августа, когда военный аппарат уже был пущен в ход дипломатией и остановить его можно было только нарушением данного союзникам слова. В течение всех этих дней, по-видимому, приняты были меры, чтобы я с глазу на глаз с государем не виделся. Моему ознакомлению с политической обстановкой данного времени систематически препятствовали. Сазонов и великий князь до отъезда французского президента действовали за кулисами, после же совещания 25 июля, опираясь на принятые решения и данный министру иностранных дел мандат, они действовали тоже без всякого контакта с военным министром.

Великий князь прежде всего взялся воинственно настроить государя и поддерживать его в этом настроении. Сазонов действовал согласно директивам, которые он получал через Извольского, причем, как это видно из подтасовки берлинской телеграммы Свербеева, в обстановке, дававшей еще возможность миролюбивого исхода. Сазонов при этом далеко не был руководящим лицом. Занимаемому им положению министра иностранных дел он был обязан прежде всего родственным связям и единомыслию в восточной политике с Извольским и великим князем Николаем Николаевичем.

Великий князь, точно так же, как и Сазонов, знал, что у меня в наличии были основательные аргументы для отстаивания сохранения мира летом 1914 года. Поэтому они старались всеми способами сделать так, чтобы я в соответствующую минуту их не предъявил. Им это прекрасно удалось! Роль, которую Янушкевич играл в ночь с 29 на 30 июля, до сих пор мне была неясна. Теперь я убежден вполне, что в сверхсогласии с великим князем, – если не по прямому указанию последнего, – он не дал государю ни малейшей надежды на возможность сохранения мира.

Казалось, что при помощи западноевропейских держав Германия очутится под неминуемым смертельным ударом.

Добровольский ошибается, предполагая, что моя сдержанность в критические дни имела какую-либо связь с «кричащей» статьей в «Биржевых ведомостях», – я помню, что в это время ни единой секунды о ней не думал.

Сейчас, девять лет спустя, заявляю, что статью «Россия готова», – в условиях марта 1914 года, – я совершенно в таком же виде одобрил бы для опубликования. В чем же дело?

Перед тем как наши отношения с Дунайской монархией начали обостряться, в иностранной печати стали появляться статьи, задевавшие русскую армию. В этом отношении особенно выделялась Kölnische Zeitung. После одного из таких оскорбительных выступлений запротестовала наша пресса.

От редакции московской газеты «Русское слово» ко мне явился Ржевский, сотрудник этого органа. Ему поручено было просить разрешения ответить на явный вызов, ничем не оправдываемый.

Без ведома государя дать разрешение я не считал возможным, но на ближайшем докладе его величество изъявил на это согласие и сказал:

– Я знаю об этих нападках по докладам министра иностранных дел. Меня это возмущает. Надо, конечно, ответить неофициально и без задора. Наши шовинисты, под предлогом патриотизма, только вредят своей государственной власти.

Затем государь высказался в том смысле, что за границей нашу армию считают, очевидно, еще совсем небоеспособной и поэтому не находят нужным вообще с Россией церемониться.

Я передал Ржевскому решение государя и потребовал предъявления мне проекта той статьи, которую предполагается напечатать. После исключения всех резких и неуместных выражений она была мною представлена государю и одобрена им.

Статью в сокращенном виде московская газета печатать не захотела, и Ржевский передал ее в редакцию «Биржевых ведомостей». Там ее приняли, и мой знакомый, соредактор этой газеты В.А. Бонди, приехал ко мне и просил разрешения сократить и смягчить статью еще.

Так и сделали, и статья появилась под заглавием «Мы готовы». Германский посол в Петербурге граф Пурталес назвал ее «фанфаронадой». Я думаю, что она заслуживала более приличного наименования в силу того благого намерения, с которым была напечатана. По всей вероятности, под влиянием докладов министра иностранных дел государь находил, что вовремя показанный кулак может предотвратить драку. Все дело здесь заключалось в жесте, в «легком холодном душе», сказал бы князь Бисмарк, чтобы отрезвить алармистов по ту сторону границы.

* * *

Из числа находившихся в Петербурге дипломатов в критические дни германский посол граф Пурталес особенно заботился о том, чтобы предотвратить возникновение войны. Когда же все труды оказались тщетными, он присоединился к тем, которые лично меня делали ответственным в