— Не капризничай. Надень повязку и кончай дежурство. Сейчас не слушают, потом привыкнут… Ты думаешь, авторитет приобрести просто? Его заслужить надо!..

Несколько дней Валерий ходил мрачный. Потом пришел к Людмиле Сергеевне и сказал, что потерял дневник и пусть ему выдадут новый.

— Как же ты потерял? Где?

— Не знаю.

— Ты поищи как следует — может, он найдется.

— И искать не буду! На кой он мне…

— То есть как — не будешь?

— Пускай новый дают, а старый искать не буду!

— Но там же отметки.

— Ну и пусть! Нужны они мне…

— Как — не нужны? Нет, здесь что-то не так!

— А что не так? Не хочу я старый, и все… Пусть тогда совсем без дневника.

— Что за выдумки? А ну, посмотри на меня. В чем дело, Валерий?

Валерий шмыгнул носом, но головы не поднял.

— Не хочу я… Какой у меня может быть авторитет, когда там такие отметки?..

Он еще ниже опустил голову. Людмила Сергеевна порадовалась, что он не видит ее улыбки. Бедный малый! Там сплошь плохие отметки, и вот Валерий — Валет! — уже не мог с этим мириться: жизнь начиналась заново…

— Хорошо, — серьезно сказала Людмила Сергеевна. — Я попрошу, чтобы тебе выдали новый дневник. — Теперь она не сомневалась, что старый вовсе и не потерян, а попросту уничтожен. — Но больше не теряй, а главное — опять не испорти его плохими отметками…

Валерий стрельнул в Людмилу Сергеевну повеселевшими глазами и убежал.

Он не давал никаких обещаний, честных слов, да с него их никто и не требовал, но жизнь действительно начиналась заново. Он привык к тому, что его ставят ни во что, и даже гордился этим: он не был похож на других. И он заботился о том, чтобы эта непохожесть не забывалась: дурачился, уроков не учил, непрестанно задирался. Его ругали, стыдили, и он принимал это с удовольствием, потому что какая ни на есть, а это была слава.

И вдруг оказалось, что внимание к себе можно привлечь не только этим. Оказалось, он ничуть не хуже других — «всяких задавак»: может дежурить, командовать, и его слушаются так же, как и других. А старшинствовать и командовать ему чрезвычайно нравилось. Жизнь начиналась заново, и в ней все должно быть новым. Если бы было возможно, Валерий сменил бы даже кожу. После очередного медосмотра Людмиле Сергеевне рассказали, что Белоус чуть ли не со слезами требовал, чтобы его лечили — свели татуировку. В давние, безнадзорные, времена ему вытатуировали на левой кисти имя, и так как татуировщики были в грамоте не очень сильны, имя было без «и» краткого, и получилось как бы на французский лад: «Валери». На груди тоже была татуировка: морской якорь обвивала длинная, похожая на спиральную пружину змея. Одни завидовали ему и с восхищением смотрели на татуировку, другие смеялись над малограмотной вывеской на руке, над якорем и змеей и называли Валерия моряком с потонувшего корабля. Теперь Валерий был бы рад избавиться от татуировки, но снять ее можно было только с кожей.

Жить по-новому Валерий начал с таким рвением, что его приходилось сдерживать то Мите, то самой Людмиле Сергеевне. К месту и не к месту он делал другим замечания, выговоры, требовал дисциплины, грозился поставить вопрос на детсовете и так всем надоел, что на совете поставили вопрос о нем самом. Опять, как прежде, он стоял перед всеми у стола, красный от стыда, и все по очереди «вправляли ему мозги», чтобы не заносился, не задавался и не корчил из себя начальника.

Валерий перестал приставать с замечаниями, но ударился в другую крайность: он решил стать оратором. То ли зависть к товарищам, которые так складно ругали его на совете, то ли пробудившееся тщеславие выталкивали его вперед на каждом собрании, заседании, и он произносил речи. Это были ужасные речи. Если очистить их от бесчисленных «вот», «значит», «такое дело» и бесконечных повторений, любую его речь можно было уложить в две-три фразы, но он говорил и говорил, пока его не лишали слова и силком не усаживали на место. Ребята смеялись над ним, он и сам посмеивался, но упрямо повторял:

— Ладно, смейтесь! Буду говорить, пока не посинею, а все одно научусь…

Собрания в детдоме были не часты, там ораторский зуд Валерия сдерживали, и он отводил душу в школе. По любому поводу он поднимал руку и «отрывал» речи. Они были бестолковы и бесконечны. Ребята хохотали, и, если бы не вожатый, Валерию не удавалось бы их заканчивать. Старший вожатый Гаевский строго одергивал ребят и даже ставил Валерия в пример: вот раньше он хулиганил, а теперь становится настоящим активистом. Ребята, ухмыляясь, переглядывались, а Валерий ликовал: наконец его оценили, и не кто-нибудь, а сам пионервожатый!

24

Елку устраивали впервые. Раньше было не до того, да и не было денег. Теперь Людмила Сергеевна сказала детсовету, что удалось выкроить немного денег. На елку, подарки хватит, но придется и поработать: самим сделать украшения и все, что понадобится. Новогодняя комиссия заседала запершись. Малыши напрасно подслушивали у дверей и допытывались. Ксения Петровна и члены комиссии, загадочно улыбаясь, отвечали, что еще ничего не решили. Валерию поручили хозяйственную часть. Он ходил с завхозом по магазинам, покупал разноцветную бумагу, картон, краски и даже бегал несколько раз на базар — посмотреть, не появились ли в продаже елки, и прицениться.

Все едва не провалилось из-за того, что Людмила Сергеевна запретила покупать и зажигать на елке свечи — она слышала о несчастьях, которые бывали со свечами. А какая же могла быть елка без огней? Тогда в комиссию привлекли Вадима Васильевича. После праздника «Первой стружки» он все чаще бывал в мастерской, и как-то само собой получилось, что он стал ее руководителем. Ребята учились работать на «козе», чинили, делали сами замки и ключи, и вскоре все двери в детдоме, даже те, которые не нужно было запирать, оказались с новыми замками и ключами. Ребята поменьше строили модели танкера и самолета. Томочка Павлова и Сима выпиливали из фанеры рамки. Вадим Васильевич прохаживался среди ребят, зажмурив левый глаз, осматривал их работу, похваливал и показывал, как надо переделать. Случалось, никто ничего не делал, все сидели вокруг Вадима Васильевича и слушали, как он рассказывал о разных местах и городах, в которых побывал.

— Вы прямо внештатным воспитателем у нас заделались, — улыбаясь, говорила ему Людмила Сергеевна. — Бросайте-ка завод да переходите к нам!

— А это