Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раз – пальцем мне в спину.
Я молчу, курпачу покусываю. Палец постоял-постоял у меня на спине, потом кружочек сделал. И голос: это что?
Это, говорю, буква.
Улыбнулась, там, за спиной. Не знаю, как можно простую улыбку услышать, но я услышал.
Потом говорит: да, буква. А какая, угадаете? Я угадал: «о».
За спиной задумались. Потом еще букву на том же месте начертили: а эта?
Моя спина превращалась в тетрадку, представляете!
А эта? А эта буква? Потом слова стала писать глупые: дом, самолет, кошка. Я всё отгадывал, кроме одного. Когда она два слова начертила по-русски. Начинались они на ребре, потом шли по лопатке, через позвоночник перешагивали и на соседней лопатке заканчивались. Я долго не мог прочесть: нос… ночь… Потом прочел: «Ночь коротка».
Что эта «ночь» означает? Ничего не означает, это песня. Одна пожилая женщина по радио пела.
И еще что-то на коже пишет.
Потом ка-ак спросит: Январжон-ака, а это какая буква?
Я перестал дышать и говорю: эй, сестра, какой я Январжон?! Я совсем не Январжон! Вы же правду знаете, не надо – как все!
А она: это вы правды не знаете, поэтому вы – Январжон. Я заволновался: сейчас к вам лицом повернусь, вы свою ошибку поймете.
А она: нет, прошу, не поворачивайтесь.
Короче, ей, когда Январжона сватали, не ту фотографию сунули. Другой на фотографии парень был вместо Январжона. Парень был элегантный, а Январжон – сами видели какой. Она на этого элегантного согласилась, а потом, когда ее к настоящему Январжону доставили и она всё разглядела, как и что у него, ей плохо стало. Она – к родне плакать: это не тот человек! Родня руками замахала: тот, тот, тот! Он, говорят, и на карточке был, и, смотри, какой парень положительный, сундук приданого. И сами около этого сундука сидят.
Замолчала. Потом говорит: извините, ничего не могу поделать, тот парень на карточке на вас очень похож был. У него глаза добрые были и улыбка такая добрая, почти как у вас. А у вашего брата всё не такое. За это он меня бил.
И продолжает на моей спине что-то писать. Что я написала?
Я сделал вид, что думаю.
Потом говорю: любовь.
Нет, нет, я не это писала! Это, отвечаю, конечно, это!
Нет, не это!
И вдруг замолчала. И я тоже замолчал. А пол заскрипел.
Смотрю, где от луны на стене белый отпечаток, тень появилась. Я сразу догадался, что это одна из дозорных старух пришла, которые наши с Фатимой взаимоотношения по ночам караулят.
Эта тень, то есть старуха, была самая непонятная из всех родственниц, всегда молчала, кажется, у нее в голове не всё на месте было. Теперь она стояла и подслушивала. Я подумал, что она может нас сейчас убить, и засунул голову под курпачу. Это было немужественно по отношению к Фатиме, которая себя курпачой защитить не догадается.
Волнуясь за Фатиму, приподнял край, смотрю. Нет, тень была на своем месте. Потом качнулась и побежала от нас, говоря непонятно кому: голуби! голуби! Еще раз: голуби!
Я вспотел, она этими голубями сейчас всех разбудит. Но голос у старухи был маленький, народ крепко спал, никто не услышал. Завтра они ее, конечно, услышат. И нас с Фатимой убьют или еще хуже что-нибудь придумают.
Фатима-хон, тихо позвал я.
Она молчала.
Фатима-хон, они завтра нас убьют, знаете?
Она снова молчала. Я начал скрести спину, потому что мне показалось, что все эти буквы и слова у меня на коже сохранились и завтра, когда с меня снимут рубашку, они станут всем видны.
Голуби! Голуби!
Скажу сразу: не убили. Наоборот, учиться послали в Ташкент. Чтобы подальше от Фатимы и этого, у которого уже, кажется, приданое скопилось.
Когда меня отправляли, Фатима подбежала ко мне и заплакала. Я наконец увидел, какая она некрасивая, и почувствовал, что люблю. Почему-то на учительницу она сразу похожа стала и на звездную женщину, хотя и глаза, и уши у нее совсем другие были. А она упала. Стала обнимать мои ноги, кричать, чтобы взял ее в Ташкент, она мне будет помогать учиться. Сердце мое! Сердце мое, кричит. Вокруг люди стояли, соседи вперемежку с родственниками, смотрели все. Мне было плохо, только немного приятно: с настоящим Январжоном она так не прощалась, повезло мне всё-таки.
Я подумал: если бы нас тогда убили, это была бы красивая жизнь. Но никто даже пальцем не пошевелил, чтобы нас убить. Меня прогоняли учиться, а из Фатимы со временем они сделают еще одну старуху. Которая будет по ночам махать пальцами, кричать: голуби, голуби! И ее никто не услышит.
Когда я жил в Ташкенте, мне показали человека, который делает татуировку. Помните студента, на которого свалился джизакский хлеб, когда он с девушкой отдыхал? Этот самый студент был поклонник татуировки, причем, поглядев ему в лицо, вы никогда бы не догадались, что у него там на спине нарисовано. Короче, он мне сделал блат к этому татуировщику, я тому сразу конкретно: напишешь то-то и то-то. Он: почему? И еще потребовал: расскажи мне свою историю, я сам решу, что тебе на спине изобразить. Татуировка, говорит, это как портрет, только важнее, портрет можно в какой-нибудь музей спрятать, а татуировка всегда на тебе. Давай, говорит, рассказывай, я пока всё приготовлю.
Он мне не понравился, но я ему всё рассказал. И насчет пустыни, и про Самарканд с рыбами, и про Рыжего, как в шахматы с ним играл, когда учительница со звездами внутри лежала, и обо всех свадебных неприятностях Январжона. Не хочу хвастаться, он меня очень внимательно слушал, татуировщик. Потом ладони потер: интересная жизнь, первый раз о такой слышу. Я, говорит, прежде чем татуировку делать, всегда человека слушаю, чтобы правильно ему всё сделать, даже судьбу, если можно, подправить. Я: как? Он: через кожу. На зоне много лет этим делом занимался, после моей татуировки люди как заново рождались, понимаешь? Между кожей и судьбой связь сильная. А ты заладил – «Ночь коротка». Что ты с этой надписью от жизни, говорит, увидишь? Ни командиром тебя не сделают, и ни одна баба с тобой нормально не ляжет. Ну что?
Не твое дело, отец, говорю. Пиши: ночь коротка. Пиши!
Он вздохнул: ценю твердость характера. Если еще пару червонцев, студент, накинешь, могу изобразить русалку. Нет, говорю, русалка на спине не пригодится, а вот если несколько
