– Откуда ты это знаешь?

– О бактериях? Так я книжку недавно прочитала интересную о…

– Да нет, о том, что город не весь погиб, о том, что родственники живы.

– Ой, прокололась. Агент я вражеских спецслужб. По их заданию все это и устроила. Шторм, цунами, землетрясение. Бойся меня, А-Лик. Уууууууууу!

– То, что придуриваться хорошо умеешь, это я уже понял. А если правду попробовать сказать?

– А если правду, то знаю, и все. Чувство у меня такое. А чувствам я своим доверяю. Не подводили они меня никогда. Колдунья я немного. Знаешь, как это у миниумов бывает. «Моя бабушка была почетной порчеметальщицей маленького горного селения. Прабабушка варила из жабьих яиц приворотное зелье. А я великая Ая, волшебница охренеть какая, решу все ваши проблемы за недорого. Телефон шесть, шесть, шесть, тринадцать, тринадцать. Звонок по всей Либеркиберии бесплатный». Бойся меня, А-Лик, бойся. Ууууууууууууу!

Девушка начала скакать вокруг него, корчить страшные рожицы, тыкать в него маленькими острыми ладошками. Периодически заразительно смеялась, обаятельно и беззаботно валяла дурака. Переход от высоких философских истин к жесткому стебу был у нее почти незаметен. Точнее, его вовсе не было. Вот такое вот существо, цельное, как скала. Фиг разобьешь. Но скала состояла из камня, нежнейшей губки, воды, воздуха, огня и еще черт знает чего. И тем не менее была цельной.

Внезапно Ая перестала скакать. Остановилась, испуганно посмотрела на Алика. Тихо произнесла:

– Что-то я разошлась некстати. У меня-то все живы. Даже друзья. А у тебя? Может, ты кого потерял? Поэтому и грустный такой. Потерял? Скажи, потерял?

– Потерял, – задумчиво, после паузы, выдавил из себя Алик. Горло пересохло, он закашлялся. Сильно. Слезы из глаз покатились. Девушка подошла к нему, стала гладить по волосам.

– Бедный, бедный, – сказала. Снова погладила. Приятно стало очень, как будто легкий ветерок волосы трепал. По спине побежали мурашки. – Бедный мальчик. Прости меня. Скажи мне, мне можно сказать, я помогу. Можно мне. Кого ты потерял?

– Себя, – ответил он и заплакал.

Слезы были сладкими и горячими, как глинтвейн. Стекали в уголки губ. Попадали на язык. Он сидел на холодной балке. Ая стояла, нависая над ним. Прижала его к себе. Уперла лбом в пружинящие груди. Пряный винный запах слез смешался с ее ромашковым, немного горьковатым запахом. Хорошо стало, и от этого «хорошо» заплакал еще сильнее.

– Уйди, – крикнул и оттолкнул девушку. – Уйди, пожалуйста. Уйди, прошу!

– Что, что, что случилось? Что, скажи?

– Стыдно мне при тебе плакать. Я же, я же муж-чи-на все-таки.

– Дурак ты, а не мужчина. Стыдно не плакать, когда плакать хочется. Больно тебе. Радуйся, что больно – значит, живой. Человек еще. Не оскотинился до конца. Слезы бывают. Случаются с людьми. Только с людьми и случаются. Нелюди не плачут. Со мной тоже такое было. Жила я тут с одним пару лет. Хороший вроде, заботливый. Хорошо жила. Беспроблемно, богато. Встала однажды утром. В ванную пошла. Пописала. Зубы чистить начала. Гляжу в зеркало, а меня там нет. И нигде нет. Потеряла я себя. Страшно так стало. Жутко даже. И больно. Все как у тебя, только слез не было. Слезы потом появились, когда находить себя начала. А знаешь, как нашла? Есть способ верный. Подошла к мольберту, взяла карандаш, закрыла глаза и рисовать начала. Сколько рисовала, не помню, и чего рисовала, не знаю. Но когда открыла глаза, увидела себя на рисунке, выходящей из огромной дубовой, обитой ржавым железом двери. На свет, на воздух. Выскочила я из дому в чем была. Голая то есть. И только на улице, за дверью расплакалась. Как дура расплакалась. Но себя нашла… нашла. Слушай, а давай попробуем! Пошли ко мне в мастерскую. Давай, чем черт не шутит? Возьмешь карандаш и…

– Я рисовать не умею, – печально сказал переставший рыдать Алик.

– Да не проблема. Я ведь правда колдунья, ну не колдунья, что-то вроде медиума. Я возьму карандаш, а ты мою руку с карандашом. Может, получится. Ну, попытка не пытка. Давай, а?

Алик за ней сейчас не то что в мастерскую рисовать, он бы и в ад за ней пошел. В котлы кипящие, не задумываясь.

– Давай, – ответил.

Перебираться через развалины было непросто. Он несколько раз падал. Обдирал и так обильно кровоточащие ладони. У Аи получалось лучше. Как кошка большая, прыгала с камешка на камешек. Не ушиблась ни разу. Любовался ею Алик. Сильными ногами любовался. Узкой спиной, длинными хрустальными пальцами. И едва заметной грудью, мелькавшей из-под длинных медных волос. Просто так любовался, без всякого сексуального подтекста. Как на шедевр гениального мастера смотрел в музее. И радостно становилось на душе. Светло. Будто направил кто-то в душу яркий солнечный зайчик. И заметался он внутри, дурашка, защекотал нутро ласково…

На более-менее целую дорогу вышли минут через двадцать. Большая часть города действительно не пострадала. Людей только не было, и фонари не горели. Брошенные посреди улицы машины, многие с открытыми дверьми, делали пейзаж жутковатым. Улица напоминала свежий, еще не остывший труп. Вот только что пару минут назад все жило, дышало, двигалось, шумело. А сейчас умерло, и лишь ветер скрипел и хлопал полуоторванными рекламными щитами.

Ая испугалась храбро. Отважно испугалась, как пионер-герой фашиста. Ойкнула сначала, конечно, а потом, сердито топнув ножкой, с видимым усилием переборов себя, пробормотала:

– Ну и что! Все вернется, все должно вернуться.

Гордо и с вызовом посмотрела по сторонам. Увидела висящие в воздухе обломки небоскребов позади себя. Расстроилась.

– Вот только руины эти идиотские летают. Всю картину, гады, портят, – сказала.

Руины тут же с грохотом осыпались на землю.

– Другое дело, – ничуть не удивилась перемене Ая.

Зато очень удивился Алик.

«Это кто приказал им рухнуть? – подумал. – Я или она?» Ответил себе сразу: «Приказала она, а я выполнил».

Стало немного не по себе. Вроде как подкаблучник получается. Еще ничего не было, а уже подкаблучник. Приказы через миллисекунду исполняет. А что дальше? Тапочки в зубах носить и хвостиком вилять? Чтобы подтвердить свою самцовую идентичность, он намеренно грубо спросил:

– И чего? Долго нам еще до твоей каморки топать?

– Час примерно, но оно того стоит.

– Чего того? – спросил он ее, а про себя подумал: «Кокетничает так пошло, что ли?»

– Час ходьбы стоит моей каморки. Я – стою целого мира. А мир не стоит ломаного гроша. Сам видишь. – Она махнула рукой в сторону руин. – Девальвация. Инфляция ценностей. Все ценности относительны. И только бесценности абсолютны. Но бесценности бесценны. То есть не имеют цены. И не стоят ничего.

Мало что понял Алик из ее слов. Но насчет пошлости и кокетства успокоился. Продолжил гнуть свою суровую мужскую линию.