очень бодрая, несмотря на свою старость. Марья Васильевна Крутинина издали узнала сына, торопившегося ей на встречу, и сердце ее билось и сладко ныло в груди. Подпустив его к себе, она закинула ему руки за голову, сцепила дрожащие пальцы и заплакала навзрыд.

— Мама, милая, успокойтесь, мама, — просил сын, целуя ее седые волосы и старческие щеки.

— Голубчик ты мой! Гордость ты моя! Вернулся, вернулся, ненаглядный ты мой! — и она снова целовала и снова плакала, сжимая в своих объятиях его красивую кудреватую голову.

По ступенькам балкона спускался тяжеловато и медленно высокий, плотный рябой мужчина, странно похожий на Сергея. Это был его старший брать Михаил.

— Ну, ну, будет, мама, замучили! Давайте его мне, — засмеялся он немного грубоватым, но приятным голосом. — Здравствуй, брат! У-ух ты, возмужал как!

Братья обнялись и поцеловались. Подошла Наташа с сияющей лаской в глазах и все разом заговорили, засмеялись, как это часто бывает у людей взволнованных и как бы подавленных сильной радостью.

Сергея Крутинина ждали на балконе, обтянутом суровым полотном с широкой красной каймой, угощали чаем, простоквашей, пирогом с курицей и какими-то лепешками, таявшими во рту. Он отказывался от еды, но пил чай, чтобы доставить удовольствие матери, которая не спускала с него любящего и умиленного взора.

— Ах, да, — вспомнил он, — поздравляю, брат, — и он крепко через стол пожал руку Михаила. — Такой женой ты можешь гордиться.

— Да, знаю. Наташа молодец! — улыбнулся Крутинин-старший. — С ней не пропадешь… Знаешь ли, кто мне мужиков образумил? Она.

— А что?

— Да все то же было. На воскресные чтения ребят не пускали. Им, видишь ли, некого было в кабак гонять за сивухой. Ну, она рассердилась. «Терпенье мое, говорит, лопнуло смотреть на это безобразие». Побежала к старосте, созвала десятских, да и отчитала. «Вы, говорит, Бога не боитесь, на что вы ваших ребят толкаете? Уж не говоря о том, что им нести воинскую повинность затрудняете, вы их своим примером на что ведете? Мало пьяниц несчастных у вас, что ли?» И пошла, и пошла. Да так отчитала, что они только в голове чесали, а результата тот, что вся школа в праздник налицо собралась.

— Молодец Наташа! — засмеялся Сергей.

— Да уж правда молодец, — вмешалась старуха Крутинина, — сам староста за версту перед ней шапку ломает. «Другой такой, говорит, барышни днем с огнем не сыщешь».

Наташа слушала эти похвалы, вся разгораясь ярким румянцем от удовольствия и смущения, что они говорят в присутствии Сергея и что сам он одобрительно улыбается и кивает ей ласково головою.

— Ну, а твои дела с начальством? — участливо спросил Крутинин-младший.

— Да что, все то же! Вмешиваются, тормозят. Ну, да чья еще возьмет, посмотрим! — и Михаил упрямо тряхнул своей характерной головою. — Ведь не с пешками, а с живыми людьми имеешь дела, а они этого понять не могут. Им только два Завета, буки-веди, да 4 правила арифметики подавай, а того не поймут, что мальчишка живой пищи просит. Я уж схватывался! — с воодушевлением рассказывал он и рябое, некрасивое лицо его воодушевилось, загорелось и сделалось странно привлекательным. — Как же, как же, схватывался! — подхватил он, блестя глазами и улыбаясь больным и добрым ртом. — Приехал «сам» во время словесности. А у меня Некрасов на столе. «Зачем?» спрашивает. — «Доступнее, говорю, всего остального, на душу действует, патриотизм поднимает». — «Не к чему, говорит. Патриотизм и в „Капитанской дочке“ на воскресных чтениях поймут». Обидно мне стало за ребят, знаешь. Глазенки разгорались, пристают: «Больно хорошо. Михайло Митрич… почитайте!» А как тута почитаешь… Ну, рискую, понятно… Игра свеч стоит. Есть смышленые… Особенно волостного Колька. Экземпляр… Будущий Ломоносов.

И попав на свою любимую тему, Михаил Дмитриевич говорил долго и пространно.

А Крутинин-младший слушал брата и думал, как мало изменился он за три года и как глушь способна губить человека. Он был все тот же, этот бедный труженик Михаил, поседевший в своей школе, упорный прямой идеалист, ищущий в своей жалкой пастве Ломоносовых и Гракхов, способный выдумать и раздуть преграды, чтобы оцветить и увеличить поле деятельности. И он, и Наташа — этот деревенский Цицерон в юбке, громящая пьяных крестьян, — как это все ничтожно, мелко и жалко в сравнении с тем, зачем он приехал и что его ожидает.

И, вспомнив об этом, он невольно вздрогнул всем телом…

* * *

Июльская ночь, благовонная и свежая, как ласка влюбленной девушки, подкралась, скользя и волнуя, и окутала землю душистой и темной фатой…

Сергей распахнул окно Наташиной комнаты, которую та, как гостю, уступила ему, и тотчас же к нему потянулись упругие и гибкие прутья сирени.

Она отцвела давно, ранней весною, но ему чудился пряный и нежный аромат ее… Нет, это не сирень…

Это «она», ее аромат, отдающий востоком и сказкой, как самое имя этой женщины, прелестное своей непроницаемостью и новизной. Алла… Алла… Алла…

Он повторял его на тысячи ладов, и оно — это имя — не утеряло для него своей красоты и прелести и царит в его сердце, как царить в нем его обладательница, эта заманчивая, как тайна, женщина, то мерцающая, то темная, то совсем светлая, как самый светлый взор, разгаданный любовью. Но разгадать ее он не мог… Она была и осталась для него загадкой. Он видел в ней красоту, которой поклонялся, но эта красота не лелеяла, не покоила его нервов. Она жгла и томила, оцепенела и сковывала какими-то тяжелыми и холодными цепями, которых он не в силах был сбросить, и которые несли ему смерть.

Они сошлись так же странно, как странно жила и умирала их любовь.

«Ее любовь», — поправил он себя мысленно, потому что он любил и теперь, еще сильнее и острее, чем три года тому назад в момент их первой встречи.

А встреча была из ряда вон выходящая. Ему не забыть того рокового вечера, когда в его передней дрогнул звонок, заставившей его сердце вздрогнуть от какого-то предчувствия. Приехал его знакомый, известный адвокат, защитник одной очень популярной преступницы, убившей в одном из вертепов молодого представителя какой-то фирмы.

— Меня вызывает болезнь жены за границу, — взволнованно говорил он, — и вы, мой юный друг, не откажете принять от меня дело. Вашему таланту я доверяю больше, нежели всем моим зазнавшимся на лаврах коллегам.

Как он был горд и смущен в одно и то же время! Он обещал оправдать доверие своего знаменитого друга, и сдержал слово…

На суде он рассмотрел ее впервые…

Она даже не показалась ему красивой в первую минуту. Не очень молодое, изнуренное,